Редактор раздела Сплочение Саша Нелюба отправляется в детскую психушку, чтобы навестить свою подопечную воспитанницу детского дома. На страницах вашего любимого самиздата уже был цикл текстов, посвящённых российской психиатрии, почитайте, если ещё не: как провести шестнадцать лет в психушке и не свихнуться и другие тексты из цикла «Гнездо кукушки»; история о добровольно-принудительном лечении галоперидолом; психотерапевт угрожает детским гомосексуализмом, Россия, ад, боль.
В интернете указан график посещения: по средам с 11 до 13, по субботам с 17 до 19. На самом деле, в среду раньше половины двенадцатого дверь отделения никто не откроет, а в субботу посетителей выгоняют ровно в шесть, потому что привозят ужин. Итого у родителей два с половиной часа в неделю. Я встречаю их на проходной психоневрологической больницы для детей и подростков, в народе — детской дурки. Они тащат на передачку огромные мешки. Поскольку я безработная, я тащу небольшой пакетик.
Нет, у меня нет больного ребёнка, у меня вообще нет детей. Зато есть шестнадцатилетняя воспитанница детского дома, к которой я хожу в качестве волонтёра и пытаюсь с ней подружиться, применяя метод тупого упорства против груды её травм и проблем, не дающих подпустить к себе чужого человека. Три недели назад Катя в очередной раз ввязалась в драку со старшим мальчиком. Так как на дворе весна, Катю после этого отправили в больницу. Перестраховались. А то мало ли что. Через неделю наш куратор добыла мне доверенность на посещение. Я купила яблок, шоколадку, пакет леденцов (обязательно в заводской упаковке с указанием срока годности, иначе не примут), заехала в интернат за разрешением («Алло, тут за разрешением в психушку, да, на Катю, можно отдать? А где лежит?») и отправилась в больницу.
От метро нужно ехать на маршрутке, пока ждём, когда заполнится, невольно слушаю разговор двух женщин на соседних сиденьях. Та, что помоложе (видимо, дочь), рассказывает той, что старше (видимо, мать), про проделки своего сына. Главный месседж — «такой он у нас смышлёный, хитрый даже». Я вспоминаю свою старшую племянницу, она вела себя в точности так же пару лет назад. Видимо, ребёнку лет пять. Я думаю о том, какое же это всё-таки неочевидное счастье — когда твой ребёнок смышлёный и даже хитрый, а не раскачивается на стуле, глядя в стену.
Ещё в маршрутке я замечаю женщину, которая явно едет туда же, куда и я. Одета она довольно бедно, в отличие от дамы со смышлёным сыном, у крашеных волос почти на палец отросли седеющие корни, в руках авоська с передачкой, на лице усталость и особое выражение, которое ни с чем не спутаешь, пресловутая печать тяжёлой женской доли.
Мы с ней и правда выходим на одной остановке, она молча уверенным шагом проходит через турникет. Я задерживаюсь, чтобы спросить у охранника, куда мне вообще идти.
— А ваш ребёнок в каком отделении?
— Я не знаю.
— Как так не знаете? Куда положили-то, с чем?
— Понимаете, это не мой ребёнок.
Тут охранник немного напрягся.
— Я волонтёр в детском доме, вот сюда положили, а мне дали доверенность и адрес сказали, а в какое отделение — я не знаю.
Охранник расслабляется, на секунду задумывается и спрашивает:
— А мальчик или девочка?
— Девочка.
— А лет сколько?
— Шестнадцать.
— Тогда либо первое, либо третье, идите сначала в третье, вон оно, торчит, сразу на третий этаж, а если там нет, вас перенаправят.
Я благодарю охранника и начинаю свой квест «найди ребёнка». У двери третьего отделения сталкиваюсь с женщиной, у которой смышлёный сын, и её матерью. Теперь я не сомневаюсь, что они мать и дочь, очень похожи. Они упорно звонят в звонок третьего отделения, в руках у обеих по большому пакету.
Нам открывают, спрашивают фамилии девочек, к которым мы пришли. Да, здесь делят по полу. Что странно, не по возрасту, в одном отделении и пятилетки, и такие девахи, как моя Катя. Да и диагнозы, судя по всему, в одном отделении очень разные. К уже знакомым мне женщинам выводят девочку лет пяти, идёт она нетвёрдо, у неё явно нарушение в работе опорно-двигательного аппарата. Да и речь тоже нарушена, она скорее мычит, чем говорит. У неё приоткрыт рот, видно неправильное строение челюсти. Когда её подводят к матери, первое, что девочка делает, — это сжимает кулачки, хмурит лоб, сощуривает глаза и начинает колошматить маму, мычание становится злым. Потом она вырывается из рук медсестры и мамы, подбегает к столу, за которым уже сидим мы с Катей, хватает с него корзиночку с искусственными цветами и швыряет на пол. Одна искусственная роза откатывается к стене. Ребёнок обиженно смотрит на мать и ждёт реакции. Та идёт подбирать оторванную розу.
— Бывает, — успокаивающе говорит мне Катя, — она из наблюдалки, не обращай внимания.
Я, как обычно, начинаю додумывать. Я читала, что такое бывает с близнецами. Один ещё в утробе подавляет другого, забирает себе место и питательные вещества. В итоге один рождается здоровым и смышлёным, а второй инвалидом. Вспоминаю фильм «Дура».
— На конфету, — говорит Катя и суёт мне в карман леденец.
Я вспоминаю, что тоже принесла ей гостинцы, мы встаём в очередь на передачку, пока стоим, Катя рассказывает, что наблюдалка — это особая палата, наблюдательная. Туда отправляют тех, кто агрессивно себя ведёт, дерётся, не слушается, не хочет принимать лекарства. Катю тоже хотели туда отправить, потому что она и её новая подружка (тоже из интерната, но из другого) подрались с семейной девочкой. Катина версия такова: они с Викой укладывали малышей, которые не спали после отбоя, а спят здесь все в одной большой тридцатиместной палате. Это похоже на правду, в интернате Катя тоже периодически послеживает за младшими, когда её просят. Взрослая семейная девочка Яна стала возмущаться, чего это они тут раскомандовались, и вообще «не следила за языком».
Слово за слово завязалась драка. Сначала в наблюдалку (закрытую палату с круглосуточно дежурящей медсестрой) хотели отправить всех троих, потом, видимо, поняли, что драка просто переместится туда, поэтому разделили эту троицу, отправив в наблюдалку только семейную, а этим двум вкатив по уколу, так что они проспали почти сутки.
После этого Катина скорая выписка отложилась на неопределённый срок. Катя проводит мне экскурсию по отделению. Тут хороший ремонт, на окнах тюль, на стенах картины. В игровой комнате смотрят телевизор те, к кому никто не пришёл, кто-то рисует. Катина подружка показывает мне свои рисунки. Помимо срисованных лошадей, там много сюжетов с костями и черепами, веет какой-то подростковой субкультурой.
Потом заглядываем в общую спальню, тридцать застеленных коек, только на одной спит коротко стриженая девочка лет десяти-двенадцати. Спит на животе, рука свесилась до пола. Катя продолжает мне громко рассказывать, как они подрались.
— Тссс, — говорю ей я, — видишь, девочка спит? Разбудим же.
— Не, — машет рукой Катя, — не разбудим. Она под уколом, ей ночью вкатили, она не спала.
На часах пять вечера.
— Вот тут наблюдалка, — показывает Катя на запертую дверь с окошком.
В наблюдалке почему-то не горит свет, хотя уже довольно сумрачно. У стены сидит медсестра. Телевизора здесь нет. Только мягкий ковёр и большие мягкие игрушки. По наблюдалке бродят или сидят, уставившись в стену, несколько девочек разного возраста.
— А тут туалет, тебе не надо?
Даже если бы мне было надо, я бы не смогла. Это комната с большим зарешеченным окном, без входной двери, в которой стоит штук пять довольно низких унитазов. И между ними нет никаких перегородок, даже никаких шторок. Из наблюдалки медсестра выводит девочку, та, по дороге расстёгивая штаны, заходит в туалет, медсестра прислоняется к косяку и смотрит на неё. Я поскорее отворачиваюсь и увожу Катю. Я не представляю себе, как можно даже пописать, не то чтобы покакать, когда рядом с тобой сидят ещё несколько человек, а в трёх шагах от вас стоит надзиратель.
Мы ходим с Катей туда-сюда по коридору, я держу её за руку. Она рассказывает мне, что ей, в общем-то, без особой разницы, где быть — здесь или в интернате. И там, и там всё одно. Здесь даже больше халявы — в школу идти не нужно. Одно плохо — курить нельзя. Ну и ещё на прогулку не когда хочешь, а только всем вместе раз в день и только если твой врач тебя записал в гуляющую группу.
Я начинаю убеждать Катю, что в её интересах больше не драться и выйти отсюда поскорее. На улице весна, погода хорошая, мы можем гулять с ней, я вот к собакам договорилась ехать, а она тут, а там собаки, ждут не дождутся.
— Да, — говорит Катя, — к собакам хочется. И курить.
Катя рассказывает мне, что на территории больницы есть мини-зоопарк. Там собаки, кошка, рыбки, черепахи, попугайчики, какая-то китайская мохнатая курица и две обезьяны в клетках.
— Макака грустная, — говорит мне Катя, — всё время сидит и смотрит вот так.
Ещё бы, если бы я целыми днями сидела в клетке, я бы тоже смотрела вот так.
В шесть часов медсестра объявляет, что «родительский день» окончен, скоро ужин.
Мы прощаемся, как обычно, обнимаемся. Неожиданно Катя целует меня в щёку и говорит мне: «Ты обязательно приходи в субботу и привези мне, пожалуйста, воды в бутылке, только газированной».
Возле поста медсестры стоит тумбочка, на ней куча разнокалиберных бутылок, на каждой наклеен кусочек белого пластыря, а на нём ручкой написан номер. Теперь я понимаю — если ты хочешь пить между кормёжками, ты должен попросить бутылку со своим номером. А если никто тебе бутылку не привёз, то и пить тебе в течение дня нечего.
Я спускаюсь по лестнице, внизу охранник не пускает в лифт женщину на костылях. У женщины нет одной ноги, за неё вступаются другие женщины:
— Да посмотрите, какой лифт-то огромный, она в уголке встанет, разве же помешает вам?
— Не положено, — отвечает охранник, — лифт для развоза еды.
Он заталкивает туда тележку с огромными кастрюлями, в лифте остаётся место ещё для трёх таких же тележек и для десяти одноногих женщин. Охранник нажимает кнопку, двери закрываются.
Пока иду к КПП, вижу родителей, возвращающих подростков в отделения после прогулки по территории. На лавочках в детей помладше судорожно запихивают последние ложки йогуртов, попки домашних пирогов, печенья, хотя на стене и висит табличка «Кормить детей на прогулках запрещено». Какого-то малыша рвёт прямо посреди дорожки. Перекормили.
Очень выделяются семейные девочки, которые здесь явно по суициду или по анорексии. У них стильные стрижки с разноцветными волосами, пирсинги и непривычно ненакрашенные лица. К таким стрижкам и пирсингам полагается макияж, но здесь явно нельзя краситься. Они не смотрят на родителей и не дают им брать себя под руки. В интернете я прочла, что больница гордится этими двумя отделениями — профилактики суицида и лечения расстройств пищевого поведения.
На выходе охранник спрашивает меня:
— Ну что, нашли?
— Ага, — отвечаю, — в третьем, большое спасибо и до свиданья.
— До встречи, — отвечает мне охранник, — следующий родительский день — суббота.
Уже по дороге к метро я вспоминаю про конфету, которую засунула мне в карман Катя. Достаю мятный леденец. И знаете, что? Мне абсолютно пофиг, где он успел поваляться. В метро, пытаясь незаметно выковырнуть его из зубов, я замечаю, как на меня презрительно смотрит женщина напротив. Подозреваю, что она уже додумала мне диагноз.
