В 2013 году читатель самиздата Леонид Титаренко еле встал с кровати и не смог без боли завязать шнурки. Через пару дней у него парализовало почти всё тело. Следующие семь лет Лёня путешествовал из центра в центр реабилитации, прошёл сотни процедур и перезнакомился с каждым из соседей по палате. В новой Той самой истории рассказываем, кто и почему сидит в российских инвалидных креслах.

— Может, не надо? — Я смотрел на местных пацанов, прыгающих с пирса в мелководную речку Нежеголь. Двое из них как раз взбирались на берег, чтобы как следует разогнаться, когда я встретился с ними взглядом и сурово погрозил пальцем. 

Это раньше такие прыжки ассоциировались у меня с летом, пляжем и юношеским алкоголизмом. Теперь я сидел в инвалидной коляске, уже несколько лет как потеряв возможность ходить, и происходящее напоминало плохой анекдот. На базе отдыха «Две реки» я оказался из-за свадьбы моего друга. Пока молодые фотографировались на живописном берегу, я отправился осмотреть окрестности и наткнулся на других отдыхающих. 

Когда я вижу, как кто-то отталкивается от причала, моста или ветки, то представляю, как он приземляется на операционный стол. Позвоночник ломок, но это полбеды. Плохо то, что он внезапно ломок. И чтобы за один хруст стать инвалидом, не нужно вести особо травмоопасный образ жизни. В принципе можно вообще не выходить из дома. 

Ныряльщики посмеялись и продолжили дёргать судьбу за шейные позвонки. А я в очередной раз подумал, что оказался в кресле самым бездарным образом.

Меня зовут Лёня, мне 33 года. Шесть лет назад я работал редактором в белгородской «Полезной газете». Как-то раз, сдав очередную, не самую увлекательную, заметку и возвращаясь с работы, я почувствовал неприятные ощущения в спине. А утром едва смог встать с кровати и завязать шнурки. 

Каждый шаг вдруг стал отдаваться болью, как у Русалочки. Неделю я пытался добиться госпитализации, сдавал анализы, лежал и старался поменьше двигаться. А потом выяснилось, что у меня миелит — воспаление костного мозга, которое быстро распространилось по всему организму. Буквально за день до того как болезнь должна была поразить головной мозг, мне наконец поставили правильный диагноз и успели срочно прооперировать.

Первые несколько месяцев после экстренной операции я просыпался с чувством, что мне всё приснилось. Вот сейчас я встану, умоюсь и сяду за комп завтракать, настраиваясь переться пешком на работу. Даже после утреннего душа — обтирания мокрой губкой — я сохранял статус-кво «щас пройдёт».

Врачи только подкармливали мой оптимизм: «У всех же по-разному! Разрыва спинного мозга нет, пальцы на уколы реагируют. Ноги могут зашевелиться в любую минуту!»

Так три месяца в больнице и полгода дома я ждал, когда уже на своих двоих покину группу инвалидности № 1. И вообще, как говорит старуха в топике, отмечая 80-летие, — это всего лишь цифра! 

На третий месяц в больнице у меня зашевелилась одна рука. Потом вторая. Правая полностью ожила, пальцы левой так и не смогли сжаться в кулак. На этом прогресс остановился.

После больницы меня направили в реабилитационный центр, потом ещё в один, и ещё. За пять лет через меня как соседа по палате прошли десятки пациентов с переломами судеб различной степени тяжести. И драмы прыгунов в реку, пожалуй, самые слезоточивые. Ведь это всегда активный молодой человек в расцвете планов на будущее.

Я наблюдал лежачих всех возрастов и стадий — от отрицания до принятия. Чьей-то травме не исполнилось и пары месяцев. А кто-то уже был матёрым «шейником» или «спинальником» и поучал премудростям жизни «после». Таким, как, например, Вадик. Именно он сделал из меня настоящего инвалида.

30-летний житель Донецка девять лет назад вошёл головой в дно. Его нервы оказались крепче шеи, и, несмотря на необратимый парез конечностей, Вадик источал уверенность и чуть ли не гордость за причастность к пара-субкультуре.

С первых минут встречи пилот дорогой электроколяски излучал неуёмную тягу к общению и, как умел, позитив:

— В этом году только? Я тоже вначале думал, что скоро встану! Но ты не боись, привыкнешь, — успокаивал сосед. — Добро пожаловать в клуб! В «уриках» гоняешь?
— Что? — не расслышал я.

Но, как оказалось, гоняю. Сопалатник просветил, что «урики» — это уропрезервативы, с помощью которых мочатся многие парализованные. Как и я тогда. С моей койки послышался глубокий вздох. Причастность к эдакому пара-сленгу сразу делала меня своим в тусовке. Пользоваться уропрезервативами можно временно — пока не заживёт, а «гонять в „уриках“» — это уже навсегда. В тот день я и стал инвалидом.

Вадик был первым колясочником, с которым я познакомился во время первой реабилитации. От него я узнал про деление в зависимости от места перелома на «шейников» и «спинальников», о том, что у всех «шейников» не работают ещё и пальцы, и что главное для лежачего — это сберечь свой зад: «Пролежни — дело такое». Но главное — Вадик до мозга костей понимал меня в том, что немобильность — это меньшая часть неудобств колясочника.

Видите ли, в промежутке от ног до травмы (в моём случае — воспаления) спинного мозга много полезного. И всё это почти не чувствительно и работает само по себе.

А ещё у колясочника нет ни одной не пострадавшей системы организма — спорная привилегия. 

Первые два года после перелома Вадик лежал с недвижимыми ногами и руками, пока кончиком носа не стал переписываться с Таней. Она оказалась не из тех Тань, которые говорят: «Ты встанешь, я в тебя верю! Ладно, мне пора», а из тех, которые молча приходят жить вместе. Взаимная любовь вдохновила его на упорные тренировки, и вскоре Вадик смог сидеть, а его руки почти полностью восстановились — кроме окоченело сжатых пальцев.

Таней, которая жила с нами в палате, я восхищался ежедневно. Ладно, выйти замуж за колясочника, но за Вадика! С первыми лучами насмешливого декабрьского солнца я просыпался от воркования возлюбленных: 

— Блять, пизда ты тупая! Как ты меня заебала уже! Ещё раз кружку ручкой от меня подашь — уебу!
— Вадик, прости!
— Нахуй мне твои «прости»! Корова невдалая! О, Лёнчик! Доброе утро!

Вадик вёл себя так, будто доктора обещали, что каждое оскорбление в адрес Тани автоматически восстанавливает один нейрон спинного мозга. Но если бы это было правдой, Вадим бы давно уже бегал, а так оставалось только облегчать свою участь, вымещая на жене претензии к миру здоровых. 

У Тани же с годами явно выработался иммунитет. Если слова супруга её и печалили, то только тем, что у него плохое настроение. Она жила не собой, а Вадиком. Он был её дерзким тамагочи, уход и внимание к которому стали её Миссией. Тем более в редкие моменты умиротворения Вадик пускался в брачное сюсюканье. Эта ложка мёда помогала Тане называть их брак счастливым.

Тот центр реабилитации находился в Славянске, куда через пару месяцев пришла война. Это было живописнейшее место, в первую очередь из-за контингента. 

Вскоре после ужина тарахтение колясок в коридоре становилось громче, пока их водители не въезжали к нам в палату. Она была эпицентром кутежа благодаря душевному Вадику. Также способствовали и близость алкомаркета, и гуманный медперсонал.

Три-четыре мужика окружали стол, накрытый нардами, пока Таня нарезала закуску. Я же как отъявленный интроверт сидел на кровати за ноутбуком и смущал компанию самодостаточностью. Лечиться я приехал без сопровождающего, а потому не мог пересесть в коляску и присоединиться. Да и, если честно, не хотел.

— Ну шо, Серый, скольких сёдня ужалил? — встречал гостей Вадик.
— Да медсеструху в процедурке, и с Оксанкой из 204-й чуть кушетку не сломали…
— Шо-т слабо, — с грохотом открывал дверь следующий гость подножками коляски. — А мы с Палычем на лыжах весь день катались.

Я слушал их разговоры, подхихикивал из-под очков и нет-нет да и записывал, чтобы было что рассказать друзьям. Тогда я ещё не знал, что самоирония — обязательная черта всякого уважающего себя инвалида. Речь не только о подколах среди своих. Разве можно обижаться на здоровых бедолаг, которым не знакома радость побрить снизу, зная, что потом не будет колоться?

По большому счёту, в шутках про инвалидов как таковых нет ничего обидного. Лишь бы юморист не ставил цель обидеть и унизить. Да, над больными смеяться нельзя, а над болезнью — был бы рот. Намного оскорбительнее склизкое избегание шуток. Мол, я, конечно, хочу пошутить про инвалидность, но, так как считаю его убогим, промолчу из жалости.

Трагедия всегда вызывает интерес, диссонанс, страх и как защитную реакцию организма — смех. Это нормально. Авторы лайков под мемами про коронавирус не дадут соврать. Смехом мы отпугиваем от себя подобное.

Как-то в один из вечеров компания в палате стала делиться историями о том, кто и как оказался в инвалидной коляске.

— Я как-то на абрикос полез, — начал один из мужиков. — Набрал два ведра, слазить думаю, а мать снизу орёт: «Вон ещё там большие!» Я ведро на ветку повесил, со вторым выше полез, ну и… Пятый год теперь в коляске рассекаю.
— Да не гони! — чуть не вскочил другой. — Прикинь, я так же шею сломал, только с груши полетел!

Оба печально улыбнулись совпадению, и один из них подытожил: «Знали б, где упадём, — стог сена б подложили!»

— А я с крыши на стог сена и упал, — подхватил третий. — Только в нём вилы были.

Палата застыла в ледяном молчании. Мужчины отдали должное чувству юмора Сатаны и выпили не чокаясь.

Парализованный человек внешне подозрительно похож на здорового. Так и хочется подойти и по-бодровски одним «Да ладно, чё ты» отговорить выделываться.

Да, больные гастритом и депрессией тоже не покрываются струпьями. Но представить боль в животе или желание уклониться из окна от обязанности жить может каждый. Но каково это — иметь ноги и не мочь ими шевелить? Самое близкие ощущения к параличу щедро дарит нам затёкшая отлёженная рука. Конечность будто чужая, что при касании, что в управлении. Проснуться инвалидом — значит не чувствовать свои ноги в пространстве, не понимать, в каком они положении. Есть теплота, даже, кажется, мышцы напрягаются и устают, но всё без толку. Будто ты в доспехах, прибитых к кровати. Обидно. Зато не больно. 

Следующим пунктом моей реабилитационной биографии был московский центр «Преодоление». Оттуда люди возвращались инвалидами за 300 тысяч рублей в месяц. Правда, оздоровлёнными. За такие деньги я рассчитывал хотя бы научиться ходить по-маленькому по своей воле.

Центр был роскошный: бассейн, суп-пюре из шпината на обед, воскресный выезд в кинотеатр и на каждой кровати кнопка вызова молодого санитара с медицинским образованием. Неудивительно, что половина клиентов центра — инвалиды-немосквичи, купившие прописку в столице, только чтобы иметь квоту на бесплатную реабилитацию раз в год в этом «Преодолении».

В «Преодолении», как и в любом подобном центре, выздоровления никто не обещает. Но разработать руки, научиться держать спину и подремонтировать расшатанные системы организма там вполне возможно. И это не считая курортных условий и компании «единомышленников». Для всего этого там имеется комплекс тренажёров и процедур. Как полезных, так и сомнительных. Каждое утро у меня проходило занятие по «социальной адаптации». На сеансах по 40 минут инструкторша выходила со мной во двор и ждала, пока я объеду здание центра. Потом мы возвращались в кабинет, она высыпала передо мной на стол разноцветные шарики — и до конца занятия я сортировал их, развивая моторику рук. Там же мне показывали, как сидя надевать рубашку и резать морковку, насаженную на штырьки.

Всё бы ничего, если бы не нюанс. Одно занятие по «социальной адаптации» стоило 1200 рублей. Глядя на цену, лишний раз задумаешься, стоит ли вообще быть инвалидом. И даже не спрашивайте, во сколько обходилась индивидуальная тренировка в бассейне.

— Итого 302 тысячи рублей, — перед выпиской озвучил сумму главврач, как будто так и надо. Сбежать я не мог, и он получил что хотел.

Оазис довольных паралитиков. Около 50 пациентов — и все чувствуют себя «такими». Здесь почти никто не говорил о своей беде, а если и говорил, то скорее как о поводе начать вторую жизнь. Тем летом там реабилитировалась паралимпийская сборная по регби — мои ровесники. Они сновали по коридорам в «активках» — компактных колясках почти без спинки. Всегда на позитиве, вежливые и дружелюбные. Того, кто говорит, что все инвалиды — злые, они бы затолкали в багажник, вывезли в лес и угостили шашлыком.

Помню, качусь на процедуру. Ну, как качусь — тащусь, будто, играя в «Крокодила», показываю каракатицу. Медленно, пыхтя. Пол издевается: еле-еле заползает под колёса. Я-то и в коляске не особо мобилен: на левой руке пальцы не сгибаются. Ладонь по колесу проскальзывает, к стене заносит. Маты, мозоли. В такие моменты мне казалось, что за мной наблюдают по скрытой камере, и на всякий случай я старался держаться достойно, убеждая пустоту коридора, что получаю удовольствие от езды.

До нужного кабинета оставалось дверей пять, как я услышал за спиной шуршание активок. Преследователей было двое.Быстро поравнявшись со мной, один спросил: «Тебе в какой?» — и, подхваченный за подлокотники, я помчался до процедурной. Помощники молча укатили, а я остался обтекать потом и благодарностями.

За тот месяц я познакомился с десятком колясочников и колясочниц. Весь их характер и образ мысли — гимн счастью жить.

Здоровый человек воспринимает новый день как данность, берёт его, как берут деньги из тумбочки мажор или содержанка. Но стоит реанимационной машине вывезти его из зоны комфорта на помойку, стоит ему чудом выжить, но лишиться всего, кроме разума, — как мир становится другим. И тогда те, для кого головной мозг таки важнее спинного, живут новой, но не менее полной гормонами радости жизнью. Жизнью, где оставшиеся источники удовольствий — ценнее, а следовательно, и удовольствия эти становятся намного острее. Как итог: сам факт возможности просыпаться, общаться, думать и познавать мир — это ежедневный кайф.

Список восстановительных центров в России скуден — как и шанс в них вылечиться. Но к выбору очередного я подошёл ответственно. Смотрел фото и видео, читал отзывы. Особенно запомнились впечатления женщины об одном главвраче.

«В рабочее время доктор Мартынов пьёт мелкими дозами коньяк. Илья Валерьевич ведёт сексуально распущенный образ жизни. Он знакомится с женщинами на разных сайтах знакомств. Проникновенным голосом профессионального психиатра Мартынов пудрит каждой новой знакомой мозги, обещает золотые горы, потом спит с ней пару раз — и бросает. Сексом Илья Валерьевич занимается без презерватива.

Подумайте, прежде чем иметь дело с этим человеком!»

Я подумал и через две недели прибыл в воронежский центр восстановительной медицины «Альтернатива +».

То, что не убивает, делает сильнее далеко не всегда. И после шести курсов реабилитации в Воронеже я это знаю точно. Именно там я перестал удивляться. Первый же день дал мне представление, куда я попал.

Всё воскресенье я был в палате один. Сидел и пытался как можно глубже засунуть наушник в ухо, чтобы не слышать безумный утробный вой за стенкой. Его издавала 25-летняя Елена. Полгода назад её муж поехал на вахту строителем; пока супруга не было, Елена решила устроить ему сюрприз и похудеть к его приезду.

Подруга посоветовала таблетки «Редуксин». Они подавляют аппетит, а если их потреблять в неограниченных количествах, то ещё и позволяют впасть в гликемическую кому. Что Елена и сделала. На второй день после приезда мужа она рухнула на пол, и врачи констатировали уровень сахара 0,4 при норме от 3 до 5 миллимоля. Два месяца она провела в коме, но очнулась. Вегетативное состояние 27-килограммовой мумии дополнилось бесконечным ором.

Уход за супругой и двумя детьми взял на себя муж, который божился, что в жизни не критиковал фигуру жены, подкрепляя фразу «идеальные формы» жестами покупателя в хлебной лавке.

В Воронеже я решил остаться на целых три недели. Пускай после московского центра условия напоминали лагерь беженцев, но что касается лечения — моё почтение. Дело в том, что доктор Мартынов закупал самые современные и нужные для реабилитации тренажёры, некоторые — получше московских. А были и такие же, но процедуры стоили ровно втрое дешевле. В итоге мой трёхнедельный курс обошёлся в 80 тысяч. С той зимы я стал ездить в Воронеж каждые полгода.

Знакомство с самим главврачом выдалось коротким, но эффектным. Наутро он зашёл ко мне, пожал руку и строго спросил: «Хуй стоит?» Я счёл, что он не имеет в виду данный момент, и ответил утвердительно. «Ну, значит, и на ноги поставим!» — вдохновил меня на реабилитацию Илья Валерьевич и тут же ушёл.

Вскоре из-за двери выглянула улыбка санитара. После его слов: «К тебе соседи — чтоб веселее было!» — в палату привезли парализованного деда с его плачущей женой.

Интересно стало с первых же минут знакомства с пожилой парой. Бабушка говорила с дедом бегло, тихо и нечленораздельно. То ли по-чешски, то ли на церковно-славянском, то ли на польском диалекте воронежского. Уровень артикуляции — первая в очереди в туалет на «Октоберфесте». Я жадно вслушивался в каждый звук, но, к стыду и злости, ничего не мог понять. 

И тут заговорил её дед. Он изъяснялся точно так же, но в его речи проскальзывали русские слова. Преимущественно матерные. Вскоре в палату вошёл врач и попросил старушку говорить медленнее и чётче. На удивление помогло: соседка вспомнила русский язык и рассказала о том, что дед перенёс инсульт. 

Три года назад он неровно шёл под богом, поскользнулся на крыльце своего дома и упал затылком. После инсульта он стал разговаривать крайне быстро, невнятно и глотая слова. Со временем жена привыкла и стала его понимать. А потом, от постоянного нахождения рядом, переняла его инсультный говор.

В палате дед образцово ворчал, капризничал и просил его добить, что не мешало ему при каждом покалывании в животе требовать реанимацию. Зато его супруга сияла бабулиной услужливостью из рекламы «Домика в деревне». Она научилась переключать свой лингвотумблер, и мы поначалу даже нашли общий язык. Вся такая распахнутая, елейная. «Что, Лёнчик, подать, ты не стесняйся!»

Но через пару дней наружу повалило её нутро. Свет позже пяти не включать: дед спит (а свет был единственным, что его не раздражало), окно открывать нельзя — продует (хотя духота стояла как в «Икарусе» Самарканд — Душанбе). Потом вскрылось, что она науськивает врачей, чтобы они в обход меня побыстрее проводили процедуры её дедушке.

— А дети-то у тебя хоть есть? — как-то раз спросила бабушка. Узнала, что нет, и перекрестилась: — Ну тогда ничего страшного, что лежишь.

Как-то раз перед обедом, почувствовал запах жареного, я подумал, что нам наконец-то подадут не ячневую кашу с капустой. 

— Нога! — едва появившись в дверях, бросилась ко мне повариха. Спустя секунду она наклонилась к моей кровати и вернула на неё мою свисающую ногу, которая походила на стейк после гриля.

Ту самую духоту, от которой мне не было спасения, создавал радиатор. Причём стоял он, пыша жаром вверх из решётки, около моей кровати. Ступня провела на решётке обогревателя около получаса. Подобно тому, как вполне бодрому человеку резко становится плохо, когда он узнаёт, что у него температура 38, меня затошнило. Прибежала дежурная медсестра, наложила примочки и утешила: «Такое иногда случается». И ведь не обманула. Оказалось, у многих колясочников есть истории про окурок, батарею и кипяток. Зато радиатор убрали.

Обычно в Центр я приезжал воскресным днём и ждал, кого ко мне подселят. Каждый раз это был человек на каталке или в коляске и его более удачливый родственник. 23-летний Сергей повредил спинной мозг в аварии: гужбанил с односельчанами и решил подытожить вечер поездкой с пьяным корешем за рулём.

Не без шума он вселялся и в палату, ещё с коридора начав ругать мать за то, что его сюда привезла. Но запомнился не этим.

— Здрасьте, — говорю. — Лёня.
— Ага, — отвернулся Сергей. Мол, «мне некогда, у меня ноги, и в бомжатник какой-то привезли».

Сразу стало понятно — новенький. Позже выяснилось, что за эти два месяца после травмы от него успела уйти жена, а отец — допиться до штурма мебели топором. А я тут со своим «Здрасьте!»

В первые часы знакомства маме Сергея, тёть Оле, удавалось имитировать жизненную силу: рассказы, расспросы, бутербродики. Но со временем крепло осознание, что ко мне подселили саму скорбь. Гнетущую, беспросветную и, честно говоря, комичную. Постоянное молчаливое уныние лишь изредка нарушалось пышными вздохами тёть Оли, вороватым шушуканьем с ней Сергея и поминанием святых. Мне даже стало как-то неловко за своё желание жить.

— У-у, это только восемь?! — стыдила часы тёть Оля: до отбоя ещё далеко.
— Вы б телевизор, что ли, включили, — вытаскивал я из уха наушник.
— Да ну его, там один негатив.

Людям, которые стали инвалидами в последние 15 лет, очень повезло. Очень. Они попали в эпоху интернета. Ведь, если задуматься, жизнь современного, допустим, дизайнера мало отличается от жизни современного дизайнера-инвалида. Во всяком случае, что касается взаимодействия с миром.

Но Сергея интернет не интересовал. Как и всё остальное. Всё это было мне непонятно. После операций я пробыл в реанимации месяц, где из-за трубки в горле не мог разговаривать и питался через катетер в носу. При этом я был в ясном сознании, но мог пошевелить только глазными яблоками. Уже через неделю у трещин на потолке появились имена, а через три я разыгрывал с ними спектакли. И когда, уже в общей палате, мама включила телевизор, меня смыли эмоции космонавта. Это был портал в вечность.

За месяц коммуникативного карантина я стал настолько неприхотлив, что даже не просил переключить Первый канал. Когда же, спустя ещё месяц, я смог разговаривать и дорвался до интернета, то стал всемогущим. По крайней мере, я мог позволить себе больше благ цивилизации, чем любой монарх позапрошлого века.

Но максимализм Сергея компромиссов не терпел: или «как было» — или никак! Иногда он звонил друзьям, узнавал, какой экшен пропускает, и увядал ещё сильнее.

На мать Сергея так и просился бейджик «Квочка». И дело не только во внешности. Она стояла над его душой и в спортзале, и в процедурной. При каждом звуке с койки вскакивала, стараясь быть полезной. Наверно, поэтому он особо и не шевелился. Похожая на полутораметровый стриженый куст, тёть Оля была неповоротлива. От этого в палате становилось ещё жарче и теснее. Но кто вправе её винить?

Помню, прощаясь, я подумал, как было бы интересно увидеть Сергея через какое-то время.

И увидел: через два года наши реабилитационные пути вновь пересеклись. Совпали не только заезды, но и палата № 3. Если через два месяца после аварии тощий Сергей не умел сидеть, ел лёжа и был подавлен, то теперь у него вырос живот.

— Бреется сам теперь, — резюмировала успехи тёть Оля.

Справедливости ради: за первые годы после операции с моим животом произошло то же самое. И динамика восстановления у всех разная. 

И в первый заезд, и в этот раз Сергей был мрачен. Но это был разный мрак. Поначалу им владела какая-то аффективная печаль, яростное бессилие встать и пойти, как ходил всегда и совсем недавно. Ему хотелось проморгаться и проснуться, и было ещё тяжелее от осознания, что это не сон. Такие эмоции знакомы каждому, кого парализовало. Но этот горевал круглосуточно.

При второй встрече сосед уже выражал солидную, осмысленную безысходность, будто был подписан на все оппозиционные паблики, и пытался мне доказать, что мне тоже плохо. За два года он свыкся с пожизненным заключением в коляске и пришёл к тому, что мир тотально несправедлив.

— Не, ну ёпта, Лёх, а чему радоваться? — как-то прижёг он мою агитацию за счастье выжить в аварии. — Ещё неизвестно, что лучше!

Однажды в спортзале ко мне на костылях подошла смешливая девушка лет двадцати пяти:
— Леонид, я слышала, у вас рахат-лукум есть? Угостите?
— Конечно, только он с воскресенья засох.
— Ой, меня после трепанации черепа уже ничего не остановит…

Сладкоежка оказалась Тамарой из посёлка Дубовое под Белгородом. После аварии у девушки мало чего осталось здорового, кроме цинизма, но ей хватало и этого. Она была полна азарта, иронии и обаяния. Несколько часов мы высмеивали свои недостатки и умилялись проблемам, которые волновали нас раньше. «Какой всё-таки неунывающий позитивный человек!» — подумал я.

А потом она подарила мне сборник своих стихов. Как только я остался наедине с книжкой, тут же открыл её на случайной странице:

Плачет и скорбит святое Белогорье
Всех сплотило горожан большое горе...
Не было такой беды у нашего святого града
Надо линчевать на площади убийцу гада.

Посвящённые расстрелявшему 6 человек «белгородскому стрелку» Сергею Помазуну строчки гармонично влились в прочий ад. Все страницы были пропитаны слезами и кровью героев. В книгу Тамара сцеживала свою боль, чтобы потом угощать окружающих беспримесным концентратом жизнелюбия.

Образ центра гармонично дополняли абсолютно артхаусные санитарки. Текучка этих святых женщин была велика, но некоторые, такие как Лариса Петровна, работали вечно. У неё я проходил как «прохвессор». Вероятно, потому, что по вечерам писал книгу и надевал очки.

— О, прохвессор приехал! — привечала как-то она меня, маму и водителя в холле. — Едь в палату, я скоро приду, будем секасом заниматься!

Мама медленно поплыла. Поди угадай, что её смутило больше: что у меня на тот момент уже была девушка, что палата инвалидов — не столь очевидное место для соитий, или что санитарке — 70. Мама не сразу вспоминала, что я уже рассказывал: «заниматься секасом» в переводе с ларисапетровнего — это переодеть памперс. Да, мы в них почти всё время. 

От чужих трагедий, способных заставить плакать даже Андрея Малахова, мои душевные рецепторы постепенно притуплялись. Но как только начинало казаться, что уже не осталось историй, способных вызвать у меня потрясение, раздавался стук в дверь, вселялся очередной сосед — и доказывал, что я ошибаюсь.

Случай с Димой был воистину голливудским. Он в равной степени достоин премий «Оскар» и Дарвина. Это был мой последний заезд. Я уже без энтузиазма спрашивал при знакомстве: «Что с тобой случилось?» Ну сломал и сломал. А у Димы не спросил и вовсе. 

Он — ровесник-колясочник и его жена, милая средняя пара. Днём супруги занимались процедурами, а вечером устраивали игрища. Чаще всего они сводились к единственной забаве. Катя исследовала спину мужа, находила прыщ и долго уговаривала позволить ей его выдавить. В случае успеха оба дружно анализировали результат. Что тут сказать, совет да любовь.

Но однажды от инструктора по лечебной физкультуре я узнал, что совсем недавно Дима служил по контракту и был самым спортивным в части. Его всегда выставляли на соревнования между подразделениями, как и в тот день. Как сильное звено, на полосе препятствий он замыкал эстафету. Его команда безнадёжно отставала, но очередь дошла до Димы.

Бревно за бревном, сетка за сеткой он планомерно настигал конкурентов. И, приближаясь к забору, заметил, что идёт вторым. Взлетев на двухметровую вертикаль, Дима посмотрел вниз, на уже спрыгнувшего лидера. Собрал силы для решающего рывка и бросился вслед — к последнему препятствию. Ускорился — и с разбега махнул по пролётам на вышку. Пятиэтажную и роковую. Именно на этом этапе он окончательно вырвался вперёд и пришёл к финишу первым.

Сослуживцы на радостях подхватили чемпиона и стали подбрасывать в воздух. Не удержали торс — и герой ушёл головой в асфальт, поломав шею. С тех пор Дима не чувствует своего тела ниже груди. А я — драматизма в блокбастерах.