Посёлок Белоомут выглядит как локация для российского ремейка сериала «Фарго»: 10 тысяч жителей, 137 километров от Москвы, две фабрики, три церкви, с одной стороны — река Ока, каждую весну грозящая затопить дома, с другой — километры сгоревшего восемь лет назад леса. Ни работы, ни перспектив. Автор самиздата Анна Попова отправилась к дому бабушки и дедушки и рассказывает, как живёт обычный подмосковный посёлок — с ведьмами, вьетнамцами, серебряным Лениным и танцами на костях.

На автовокзале в Котельниках запах масляных пирожков с капустой смешивается с сигаретным дымом в режущей прохладе октябрьского воздуха. Мы стоим в очереди. Новоприбывшие нервно спрашивают: «А кто крайний в посёлок?» Женщина в красной куртке переминается с ноги на ногу, перевешивает на другое плечо разбухший от вещей рюкзак, и ворчит: «Теряем тут время, которого и так нет». Наконец приезжает автобус, и мы отправляемся. Многие в автобусе едут домой с работы, всех укачивает и клонит в сон. Меня в Белоомуте ждут бабушка с дедушкой.

В 2010 году, когда начались лесные пожары, я уезжала из посёлка домой. Автобус ехал через стену едкого дыма, по обеим сторонам дороги вспыхивали языки пламени, вокруг погибал лес, куда я маленькой ходила за черникой, а впереди меня шептались две женщины. Одна говорила, что видела, как во время пожара над посёлком стоял  гигантский горящий человек.
— Это наказание сама знаешь откуда, — говорила она, показывая куда-то в серый потолок автобуса. Другая качала головой:
— Да нет же, это над Моховым видели человека — только он был грустный и как будто плакал. А лес наши алкаши и подожгли, никакое это не наказание. Точно тебе говорю.

Белоомут тогда уцелел, а от соседней деревни Моховое остались только кирпичные руины с чёрными дырами пустых окон и остовы брошенных домов. Тогда все ждали приезда президента. Говорили, он разберётся, все поправит, распорядится отстроить Моховое. Президент до посёлка так и не доехал, но приказал расселить погорельцев из Мохового в Белоомуте и посадить лес.

За окном проплывают гниющие скелеты сгоревших сосен. Изредка то тут то там попадаются участки педантично посаженных в ряд низеньких ёлок и хаотичная поросль тонких берёз, проросших сквозь обуглившиеся брёвна, — их уже восемь лет не могут убрать. Дорога петляет, автобус покачивается, впереди возникают разноцветные пятна — кладбище, усыпанное искусственными цветами, — заброшенные коровники и высокий шпиль церкви. Женщина на соседнем сидении, проспавшая всю дорогу, открывает глаза и выдыхает: «Ну вот мы и дома».

Наш дом стоит на главной улице — Большой Огарёвской. Эту часть посёлка называют «Верхний». Помимо Верхнего, есть Нижний Белоомут — или просто «Нижний», —  и Шанхай. Утром буднего дня в посёлке ни шороха: пустые дома, красная пыль. Из-за поворота выезжает дедушка на велосипеде. У маленького тёмного дома с голубыми наличниками дедушка ускоряется и через секунду исчезает за поворотом. В неприметном доме живёт женщина, которую местные называют не иначе как «ведьма». 

«Она добрая колдунья: прежде чем ворожить, молится Николаю Угоднику и Богородице. Так что вряд ли большой грех — ходить к ней, — говорит одна из наших соседок — У неё весь дом в иконах». Но ведьму всё равно боятся: по местной легенде, она прокляла своих богатых соседей. Они строили дом и днём, и ночью, стоял шум, было невозможно спать. Ведьме это не понравилось, она попросила прекратить. Муж с женой её не послушали, а потом муж сорвался со строительных лесов и разбился насмерть.

Местные ходят к ведьме за зачарованной водой. Они верят, что эта вода излечивает от любых болезней. Но я в ведьму не верю, и меня к ней отвести не решаются. «Зачем играть с огнём?» — говорит мне бабушка, отводя глаза. Она советует сходить к Славе, нашему соседу: «Он знает кое-что о колдунах». Славе восемьдесят. Все его предки из Белоомута. Скорее всего, Слава — потомок крепостных крестьян, которых в 1846 году освободил помещик-народоволец Николай Огарёв.

У Славы сад с розами, по центру белеет массивная скамейка, в углу участка стоит старый деревенский дом. Сразу после холодных тёмных сеней — маленькая кухня, белая стена с тяжёлыми иконами и семейными фотографиями. При советской власти Слава был партийным, а потом, как многие коммунисты, стал верить в бога и ходить на службы в Преображенскую церковь — туда, где раньше играл на баяне во время субботних танцев.

Я спрашиваю Славу, действительно ли он слышал что-то о колдунах в Белоомуте. В ответ он показывает мне ногу с длинным почерневшим шрамом от пятки до голени. «Мне разные диагнозы ставили. Кто-то говорил, что меня заколдовали: у нас в Загрязях (так называлась нынешняя военная часть в Белоомуте. — Прим. авт.) одни колдуны жили. Настоящие, ворожить умели, — понизив голос, рассказывает Слава. — Помню такой случай: прямо перед тем как поранить ногу, я вышел на крылечко, а на приступках лежит яичко куриное. Всё в крови. Я его взял да и выбросил. А потом, в тот же день, случилась неприятность с ногой».

Из-за ноги Слава не пошёл служить в армию, и кажется, стыдится этого из-за отца-фронтовика. Во время Великой Отечественной войны тот служил на Первом Украинском фронте сапёром. Слава остался с матерью-портнихой. Она работала на фабрике, где потом устроился закройщиком и сам Слава.
— Помню, мне лет шесть было, когда отец с фронта вернулся, — рассказывает Слава. — Я играл с ребятами — и вдруг вижу: идёт, за спиной один мешок. Помню, что принёс нам с матерью в подарок концентрат киселя и гороховый суп. Мы тогда бедно жили, такой еды в глаза не видели.

В детстве Слава мечтал стать врачом. Закончив школу, он с другом поехал подавать документы в медицинский институт в другом городе. «Мы с ним так на речке и провалялись до самых экзаменов, — смеётся Слава, вытирая слезящиеся глаза. — Потом решили, что не сдадим ничего, забрали документы и вернулись в посёлок. Устроились на фабрику. Мне там нравилось. Потом представилась возможность уехать в Москву на учёбу. Но я так уже привык к нашей фабрике — да и жениться захотелось, — что в конце концов перевёлся на заочное и приехал в Белоомут. Так и остался здесь. Теперь я уже никуда отсюда не уеду, да и зачем?»

А вот дочь Славы, Света, решила, что перспектив в посёлке у неё не будет. Ещё до перестройки она переехала в Калининград. Однако завод, на котором работала Света, закрыли. Ей пришлось вернуться и поселиться в Белоомуте с сыном. Слава с лукавой улыбкой подмигивает мне: «Сюда все возвращаются».

К Славе заходит соседка, его ровесница Зоя и зовёт меня на чай. Зоя живёт неподалёку в доме с крошечным окошечком на крыше. Кто-то говорит, это вентиляция, а кто-то объясняет, что окошечки делают для домовых, чтобы их задобрить. Внутри, около начищенной газовой плиты, букет сиреневых ромашек, а в гостиной — остатки завтрака: постояльцы нашей Зои только что ушли на работу. У неё живёт узбекская семья: отец и двое сыновей. Отец встречается с одной из местных женщин и работает в Белоомуте строителем с весны по осень. На зиму он возвращается в Узбекистан: там его ждёт вторая семья.

Восемь лет назад, во время лесных пожаров, местные втайне хотели собраться и пойти бить приезжих: некоторые в Белоомуте верили, что это мигранты подожгли лес и спалили соседнюю деревню. Однако потом наступила осень, пожары потушили, и мигрантов решено было оставить в покое. В Белоомуте многие строительные бригады состоят из таджиков и узбеков: они годами живут здесь и завели собственные семьи, как те, которые живут у Зои.

Зоя приехала в Белоомут из маленькой мордовской деревушки в 1955 году, на второй день после Рождества. Детей в семье было много, всех содержать родители не могли, а Зое очень хотелось уехать куда-нибудь поближе к большому городу.

Белоомут — посёлок портных и швей. В советское время здесь все работали на двух фабриках: кожно-галантерейной на Верхнем и швейной на Нижнем. Когда Зоя приехала в посёлок, она устроилась швеёй. «Как сейчас помню: 19 апреля 1955 был мой первый рабочий день. До самой пенсии, как и Слава, я проработала на одном стуле. То есть почти 40 лет. Потом и моя дочь Галя бросила школу — и пришла работать на нашу фабрику. Судьба такая», — рассказывает Зоя.

В комнату входит коренастый и смуглый Хасан — один из узбеков, живущих у Зои. Он смущается и бормочет, что придёт пообедать попозже. Зоя вздыхает ему вслед. В Белоомуте сейчас нет никаких развлечений для молодых людей. Зоя вспоминает, что когда-то местные каждые выходные ходили в кино и на танцы. После революции три церкви из четырёх сделали клубами. Зоя говорит, что в главном белоомутском храме, Преображенском, дореволюционный погост залили бетоном и превратили в танцплощадку. Сегодня на месте бывшего погоста детская площадка.

— Вот где твоя бабушка сейчас продаёт свечки в церковной лавке, там мы вытанцовывали, — рассказывает Зоя. — Каждую субботу в бывшей церкви устраивали кинотеатр. Расставляли стулья, натягивали белое полотно и крутили всякие фильмы. Людей было — не протолкнуться! Когда я только приехала, шёл индийский фильм — «Тарзан». Хороший, весёлый такой.

В кино Зоя познакомилась с будущим мужем Толей. «Мы с подругами продавали лишний билет в кино. Он достался Толе. Так он купил билетик, а я купила мужа, — смеётся Зоя. — Вообще я его и до этого видела, но не обращала внимания. У меня ребят полно было: в Мордовии мальчишка-тракторист остался и тут парень был, забавный такой, заика. В галифе ходил всё время. А сейчас нет их. И Толя мой ушёл. Вот так все женихи умерли, поглядеть не на кого».

Зоя с Толей поселились в доме, которому теперь уже почти сто лет. У них родился сын Боря, а потом и дочь Галя. Зоя вспоминает, что в то время, когда здесь не провели ещё ни газа, ни водопровода, местные готовили на русской печи, а бельё полоскать ходили на крошечную речушку на Нижнем. Продукты купить было сложно: в Белоомуте продавали только хлеб, сельдь, вино и водку. За всем остальным ездили в Москву. Нанимали автобус из Луховиц и уезжали на целый день за колбасой и тушёнкой.
— Вам никогда не хотелось уехать? Не было ли страшно жить в посёлке? — спрашиваю я.
— Нет. Никогда, — задумчиво качает головой Зоя. — Да и потом, голодно мы жили. Но весело. К маю делали флаги, транспаранты, срывали веточки, ставили до́ма в воду, чтобы на них листочки распустились, а потом наклеивали на них бумажные цветы. Надевали всё самое лучшее и шли на демонстрацию. Кто играет, кто пляшет! А в 90-е запретили все демонстрации. Кинотеатры тоже закрыли: молодёжи стало неинтересно. На фабриках не стало работы — вон на Нижнем, говорят, вьетнамцы одни сейчас живут. Круглые сутки на фабрике проводят, только иногда в магазин выходят. Словом, давно уже у нас царит разруха. Да и ходить некуда, разве что в церковь. Скучно стало жить.

Посёлок оживает в выходные. В начале октября ещё тепло и с наступлением темноты молодые пары уезжают искать уединения в поля. В крошечном кафе у тёмной реки — его местные называют «Поплавком» — включается музыка, а на улицах слышатся смех и крики.

Я иду на встречу со своей подругой детства Ниной. Ей двадцать пять и всю жизнь Нина прожила в посёлке. Когда мы были подростками, она писала стихи и песни, однажды показала мне начало романа. Потом поступила в медицинский колледж в Рязани. Но стипендии не хватало на еду, а дорога домой по выходным отнимала так много времени, что сил уже не оставалось. Нина бросила учёбу. Сначала подрабатывала официанткой, потом шила чехлы, сейчас — в декрете. Когда отдаст сына в садик, снова пойдёт шить чехлы за 15 тысяч в месяц. Для Белоомута это неплохая зарплата.

Нина пережила одну за другой несколько потерь: сначала насмерть замёрз отец, заблудившись в январе в лесу. Потом от рака долго умирал дедушка. После его ухода Нина вышла замуж, забеременела и во время кесарева сама чуть не погибла. Возможно, поэтому Нина чувствует себя взрослее своих лет. «Тусовки с друзьями мне уже не по статусу: у меня же семья», — любит повторять она.

Мы с Ниной встречаемся ровно посередине — на Нижнем, в Сквере. Сквер — это не просто сквер, а сердце посёлка. Там подростки впервые пробуют пиво и сигареты, там объясняются в любви и разбивают сердца, туда водят гулять детей. Я вижу Нину издалека: она стоит в синей куртке и качает на качелях своего сына. Серебряный Ленин на розовом постаменте, будто скорбно отвернулся от могилы одного из первых белоомутских коммунистов в голубых елях. У каждой ели — табличка, на которой подробно написано, какой семьёй и когда она была посажена. 

Мы идём на Шанхай — там сейчас живёт Нина с мужем и его родителями. Никто точно не знает, почему Шанхай называется Шанхаем. Говорят, однажды кто-то из местных построил тут дом с крышей необычной формы. В Белоомуте решили, что стиль похож на китайский, отсюда и название. Во дворе дома Нина на двух скамейках разложены ковры с ярко-красными узорами, на них сушатся пятнистые зелёно-розовые яблоки.

Нина говорит, что её жизнь похожа на «Великолепный век». Она, как Хюррем, пришла в чужую семью, живёт с родителями и братьями мужа и пытается стать для них своей. «Ну, шехзаде я уже родила, так что дело за малым», — смеётся Нина и замечает как бы между прочим:
— Мой недавно ванную переделал, полностью. Больше шестидесяти тысяч стоили работы! Мой Володя без дела никогда не сидит.

В октябре смеркается рано, кругом уже плотная почти осязаемая темнота. Мы сидим на скамейке у дома и смотрим на звёзды. Нина стучит длинными ногтями по чашке с кофе и вдруг говорит:
— Я так боюсь, что умру. На кого я оставлю Ваньку своего?

Я смотрю на Нину, но не могу увидеть её лицо — только бледное пятно, еле проступающее в обступившей нас темноте.
— Ты не жалеешь, что не осталась в Рязани? — спрашиваю я.
— Нет, — говорит Нина. — Я люблю наш посёлок. И уже никуда отсюда не уеду.

Калитка приоткрыта, всё усыпано листьями цвета апельсинового сока. На кладбище кричат галки, взлетают с крестов, в которых теряются надгробные плиты девятнадцатого века, что на них написано — уже не разобрать. Половина слов стёрлась или скрыта под толстым слоем зелёного мха.

Рядом мяукают котята. Одноглазая кошка жмурится, свернувшись в клубок рядом со свежей могилой. Я выхожу за ограду и вижу, как мимо идут мальчишки лет десяти. Один из них, с азиатскими чертами лица, несёт под курткой мяч. Остальные смеются.
— Вот ты, Тахир, беременный шаурмой! Родишь — будешь отличным отцом! Или матерью, — хохочут ребята. Тахир тихо улыбается в ответ.

Билетная касса находится рядом со сгоревшим лесом. Когда я прихожу, оказывается, что там никого нет. «И не будет сегодня, — уверяет меня полный водитель маршрутного такси. — Подвести, может быть, куда-то?» — участливо спрашивает он. Я пожимаю плечами: «Вы же не в Москву едете?» Водитель смеётся: «Нет, конечно! Зачем мне туда?»

Он говорит, что сейчас автобусы ездят в Москву непредсказуемо из-за недостатка сотрудников. Когда водители падают от усталости, рейсы отменяют. Так что остаётся стоять и ждать автобуса до Москвы на остановке. «Если на полчаса опоздает, точно не поедет», — уверенно говорит мой новый знакомый. Покурив со мной, он уезжает, оставляя меня одну рядом с синей обшарпанной остановкой. На ней кто-то криво написал: «ДПС — враги!»

Я возвращаюсь домой. Бабушка смотрит «Город Зеро», на экране белобрысый мальчик Миша говорит главному герою: «Вы никогда не уедете из этого города». К двум тридцати я на остановке. Потихоньку собираются остальные пассажиры, все с сумками: местные вахтовым методом ездят работать в Москву. С опозданием показывается тот же белый автобус, что привёз меня сюда.

Мы выезжаем из посёлка, минуя тёмный деревянный крест и цветные блики нового белоомутского кладбища. Местные говорят, что давным-давно здесь неподалёку Петр Первый проплывал мимо на своём знаменитом «Орле». Вдруг корабль закрутило течением, и он начал тонуть. Петру со спутниками удалось спастись и, выйдя на берег, он посмотрел на посёлок и сказал: «Белый омут». То есть добрый. Затягивает, но не убивает.