В детстве автор самиздата узнаёт, что всё в мире состоит из атомов, и это открытие спустя годы приводит его в Голландию. В химической лаборатории он ставит эксперименты и мечтает о Нобелевской премии. Однако путь к славе и признанию оборачивается мучительным поиском себя, аранжированным голландской безнадёгой и русской тоской. В конце этой дороги автор оказывается в зимней Москве, при странных обстоятельствах, под прицелом камер мобильных телефонов, и внезапно осознаёт, что поиски наконец-то завершились.

Часть первая, в которой автор попадает в Лейден, становится сквоттером, осознаёт, что Хогвартс реальней его химической мечты, и обнаруживает место силы.

Я терпеть не могу китайскую еду, а всё из-за рождества и из-за Йоррита. Познакомились мы странно — нас свело жильё.

Я решил переехать в Голландию не просто так: это была часть давнего плана. Как-то в детстве друг отца рассказал мне про атомы: оказывается, есть такие маленькие шарики, из которых состоит всё на свете. «Как, и вот этот лист бумаги?» — «Да, он тоже состоит из атомов». — «Но если это маленькие шарики, то почему они не разлетаются по столу?» — «Понимаешь, они сцеплены между собой, как детали конструктора». 

Эта удивительная перспектива восприятия окружающего мира, о котором я знал тогда очень мало, в котором видел только крошечное пятно, освещённое моим собственным ограниченным опытом, меня совершенно оглушила. Что я видел в жизни? Облупившуюся горку-ракету в сером снегу у детского сада, очередь за туалетной бумагой, в которой нужно два часа стоять с мамой, чтобы получить по два рулона в каждые руки. Пыльный Днепропетровск, где жили дедушка с бабушкой. Конечно, ещё был Рыцарский зал в Эрмитаже, и были книги взахлёб — Жюль Верн, Купер, Рид. Но океаны, которые бороздила яхта «Дункан», отважные индейцы и рыцари в роскошных золочёных латах были далёким мороком. А атомы (ничего, что невидимые: индейцы ведь тоже невидимые) были рядом: в листе бумаги, в карандаше, да даже в ногте большого пальца — его можно поднести к глазам и долго-долго рассматривать, пока перед глазами не начнут прыгать странные разноцветные пятна. Я состою из атомов и не распадаюсь! 

Так в моей жизни появилась химия. Я как бы уменьшился, словно выпившие волшебный эликсир Карик и Валя, только ещё сильнее: они попали в царство насекомых, а я сбежал из тусклых советских 80-х в блистательный мир молекул, где чудесные превращения были обычным делом. Настоящие превращения, а не когда бегаешь с пистолетом по двору и воображаешь, что ты командир космического десанта, вооружённый бластером. Я учился почти на одни пятёрки; проглотил — без особого удовольствия, просто по привычке много читать — всё, что было в школьной программе по литературе, но всё это во вторую очередь, а в первую — математика, физика и, конечно, химия. Ещё в третьем классе таблица Менделеева поразила меня своей архитектурной, музыкальной складностью: это же чертог разума, собор порядка (я, конечно, не думал тогда в таких выражениях)! Вот к чему нужно стремиться, вот почему нужно поскорее вырваться из подросткового гормонального хаоса, из нашей бедной квартиры на окраине только что снова переименованного города, из страны, в которой установилась плохая погода, ветер северный, ноль градусов тепла. Химический класс лицея, университет, аспирантура за границей и научная карьера где-нибудь, где ничто не будет отвлекать от катализаторов и реакций. И так — кто знает? — до самого Нобеля. 

Так что в Лейден я ехал без сожалений. Просто следующая остановка на известном маршруте: уважаемые пассажиры, наш состав прибывает на станцию PHD. Родители уже давно жили в Штатах, со студенческой подружкой я завязал, можно сказать, почти бескровно. Жильё? Великий математик Эрдош всю свою долгую жизнь скитался по отелям и квартирам друзей, от университета к университету. Даже умер на конференции в Польше — говорят, с билетом в Вильнюс на следующий симпозиум в кармане. Голландия вроде уютная страна: тюльпаны, мельницы, велосипеды. В Лейдене, где учился сам великий Гюйгенс, меня ждёт очень хороший профессор. Домом мне будет лаборатория, а где жить — я разберусь.

Через три месяца мне вежливо дали понять, что вечно жить в гостевой университетской квартире не получится. Окей, до начала зимы можешь оставаться, но почему бы тебе что-нибудь не снять? Работа шла хорошо, молекулы послушно собирались во всё более сложную структуру, из которой потихоньку проступала будущая диссертация. Время есть — ещё две недели, ещё неделя. И вот началась зима. Я собрал чемодан и переехал в хостел: три двухэтажные кровати в комнате, удобства на этаже. Хорошо ещё, что низкий сезон и кроме меня в номере только корейский турист. Вот только моей скромной стипендии хватало от силы на две недели. 

— Серхай, — подкатился ко мне через пару дней на стуле завлаб (у голландцев всегда было плохо с моим именем). — Как там твой хостел? Тебе нравится, что на матрас надет чехол из клеёнки? Это для тех, кто страдает недержанием. Ха-ха! Хочешь жить в старом доме на канале?
— Не смешно, правда.
— Слушай, у нас есть такой странный закон: если дом долго стоит пустым — ну, нет денег на ремонт, например, — то его можно официально захватить, то есть сквотировать. Поэтому селят кого-нибудь из знакомых — вроде как уже занято. У моих друзей как раз такой случай. Пустой дом на канале, три этажа. Это рядом, в Гааге, тут десять минут на поезде. 
— И сколько стоит?
— Да ничего не стоит, лучше уж ты, чем сквоттеры, ха-ха-ха! Там, правда, нет отопления, но сверху есть две маленькие комнатки с электрическими обогревателями, в одной из них уже живёт мой приятель из Сербии, он повар, ночами работает, так что вы и пересекаться не будете. Вторая поменьше и без раковины, зато вид на канал. Годится?

Владельцы дома, счастливые наследники, много лет не могли собрать деньги на ремонт — это и неудивительно, учитывая, что вид на канал открывался не только из окон, но и через многочисленные дыры в стенах. Лестница без перил, душевая кабинка посреди забитой мешками с цементом комнаты на первом этаже и тусклая лампочка в моей каморке на третьем. Завлаб выдал мне простой ключ на колечке самой тривиальной бечёвки, я собрал чемодан, закинул его в трамвай и переехал.

Своего отдельного жилья у меня не было даже в родном городе: почти всю жизнь я провёл за перегородкой из книжных стеллажей, которая делила пополам единственную комнату в родительской квартире. Уют требует привычки; свой угол, как теперь модно говорить, нужно осознать — откуда у меня могла взяться такая осознанность? Я стал возвращаться из лаборатории всё позже: в восемь, девять, потом и в десять вечера.

Кафе и магазины успевали закрыться, я хватал сэндвич в Бургер-Кинге на вокзале — и прямо вместе с бумажным пакетом забирался дома под тонкое икеевское одеяло. Обогреватель работал на полную мощность, но я дрожал от холода. Атомы хорошо вели себя в лаборатории, но здесь в воздухе они двигались слишком медленно, а иногда, казалось, и вовсе замирали в темноте. Я сворачивался калачиком, смотрел на стену, по которой ползали отблески огней со стоящей рядом на канале баржи и думал об Эрдоше, которого потерявшие терпение приятели отправили жить в basement к верстаку и садовым инструментам. Говорят, у китайцев есть поговорка: гость, как рыба, —  на третий день тухнет. 

С соседом мы познакомились в первый день, а потом и в самом деле ни разу не пересеклись. Не знаю, где он работал, да и был ли вообще поваром: корпулентный, чернобровый, похожий на средних размеров медведя серб уходил днём, пока я ещё был в университете, а возвращался глубокой ночью, когда я спал, — и так каждый день, включая выходные. Однажды вечером я заметил, что дверь в его комнату приоткрыта, и зашёл. На стене действительно, как и описывал завлаб, висела маленькая раковина, в углу лежал матрас со скомканной простынёй, а рядом с ним стоял огромный чёрный мусорный пакет. Больше в комнате ничего не было. Я заглянул в пакет: он оказался доверху набит глянцевыми журналами. Их лакированные обложки выцвели и склеились друг с другом, на самой верхней было написано «Hot Teens». Багаж искусственных грёз — вот и всё, что можно было скопить в этом продуваемым холодным ветром доме, где ты не жилец и даже не гость, а что-то вроде вахтёра, хранителя чужого ключа на бечёвочном колечке. Надо было искать что-то новое.

Снять жильё в Голландии — задача нетривиальная. Отдельные квартиры слишком дороги, молодёжь обычно снимает дом или большую квартиру вскладчину, но и это в большом дефиците, особенно в маленьком университетском городе. Когда какая-нибудь комната освобождается, остальные жильцы устраивают «выборы»: в назначенный день они приглашают всех претендентов — а их бывает и дюжина, и две, — выдают каждому по банке пива и задают вопросы вроде: «А ты любишь мыть посуду?» или «Скажи, а ты чистоплотный человек?» Терпеть такое унижение тяжело, я ходил на «выборы», но мало говорил и ещё меньше улыбался — и неизменно проигрывал в голосовании. Круги поиска всё расширялись: сначала район поближе к университету, потом весь Лейден, потом соседние Катвейк-ан-Зе и Вассенар, наконец — большая Гаага. 

Одним февральским вечером я шёл по очередному объявлению: целый этаж, три комнаты. Две занимают парень с сестрой, а третья освобождается, назначены «выборы». «Никаких домашних животных» — эта фраза в объявлении была выделена жирным. Дом в пяти минутах до знаменитого гаагского пляжа Схевенинген. У чёрта на куличках, полчаса тащиться на трамвае от вокзала, зато рядом на море каждый год пышно отмечают начало сезона ловли селёдки. Но то летом, а сейчас была зима. Зимой в Голландии ты живёшь будто в коробке из-под шоколадных конфет: плоско и пусто, а совсем рядом, почти на твоей макушке, лежит крышка быстро несущихся по небу тёмных облаков, из которых непрестанно моросит дождь. «Мне нужна коробка, чтобы спрятаться в ней от другой коробки, — невесело думал я, без особых надежд нажимая на кнопку дверного звонка, — а больше мне уже не надо ничего».

Дверь открылась, за ней стоял парень чуть постарше меня, в рубашке с расстёгнутым воротником, брюках и офисных туфлях. У него были правильные черты лица, которое несколько портили нагеленные до коросты, по удивительной местной моде, сосульки волос. 

— Я Йоррит, — сказал он, протягивая руку. — А ты, вероятно, Серхай? 
— А как ты понял, что Сергей — я, а не другой претендент в «выборах»? По мне видно, что я русский?
— Да нет, просто ты единственный претендент.

Я назвал наше знакомство с Йорритом странным, но на самом деле мы были просто соседями. А действительно странной была история с его сестрой Марайкой. Когда я через три дня приехал заселяться, Йоррита не было дома. 

— Он в больнице, — объяснил парень, на место которого я должен был въехать. И почему-то подмигнул.
— Ого, что-то серьёзное?
— Серьёзное. Но не у него. У Марайки. Марайка родила.
— А она разве была беременная?
— Была, только утверждает, что сама не знала. Прикинь? Съездила в мае в Египет по путёвке, на прошлой неделе в волейбол играла, а сегодня утром вот... Родила мальчика. Ну, он тёмненький. И как бы мы даже особенно не замечали. 
— И она теперь тут с малышом будет жить?
— Нет, поедет жить к их с Йорритом матери в Арнем, так что можешь занимать её комнату, она побольше. 

Так мы и стали жить. В свободную комнату пришлось снова искать жильца, претендентов было мало: слишком далеко от университета, слишком буржуазный, а на самом деле просто пустынный и не очень весёлый район. Первый раз заехал юный португалец, он нигде не работал, не говорил на известных нам языках, дорого одевался, целыми днями катался на мотоцикле, ночами пропадал на рейвах — похоже, приторговывал экстази. Через месяц португалец попал в аварию, из больницы пришёл попрощаться, неловко приобняв нас загипсованной рукой — да и отбыл на родину в Лиссабон. Другой жилец, с повадками то ли профессионального комсомольца, то ли сектанта, работал в Молодёжном конгрессе Европы, каждый вечер доставал нас проповедями о единстве европейских народов («Слушай, ну ты правда веришь, что объединение всех стран — это хорошо?» — «О, спасибо, Серхай, я запишу твой вопрос в блокнот, мы обсудим его с коллегами на ближайшей встрече»), потом уехал на какой-то съезд — и сгинул, не заплатив за месяц проживания. Владелец квартиры устал от этой чехарды и закрыл третью комнату. Мы остались с Йорритом вдвоём. 

— Йоррит, а почему в том объявлении было написано «без домашних животных»?
— Понимаешь, у меня была собака, я её с собой из Арнема привёз. Но я хожу на рейвы, ты знаешь же, почти каждые выходные хожу и тут вообще не появляюсь. Как с ней гулять? 
— И что ты сделал?
— Отдал. В приют.
— И не жалко?
— Жалко.
— Но всё равно отдал?
— Собака — это когда есть дом.
— А здесь у нас тогда что, Йоррит?

Он холодно посмотрел на меня:

— Здесь не дом, Серхай. 

Йоррит работал мелким клерком в строительной компании. Функции у него были нехитрые: приехать на объект на корпоративном Пежо-206, зафиксировать неполадки — трещины, обвалившуюся краску. Вернуться в офис, составить смету и выдать наряды малярам и штукатурам. Ровно в 17:00 сесть в Пежо — предмет особой гордости — и домой привычным маршрутом. Работа была, кажется, чудовищно скучной, но его совсем не тяготила. Возвращаясь вечерами из университета, я наблюдал почти каждый день одну и ту же картину. Йоррит, сняв пиджак и ослабив галстук, развалился на продавленном кожаном диване. Вокруг разбросаны пустые упаковки из-под вафель, одной рукой он сметает крошки с дивана на пол, в другой — пульт от телевизора. По экрану бегут монохромные строки текста — это Йоррит смотрит результаты матчей всех двадцати полупрофессиональных нидерландских футбольных лиг. Представьте себе: смотрит через телетекст!

Была ли моя жизнь сколько-нибудь более яркой? Дела в лаборатории пошли не так хорошо: я, наконец, стал заниматься настоящей наукой, которая состоит вовсе не из революционных прорывов, а из бесконечной череды проб и ошибок. Храм разума и порядка, о котором я грезил в детстве, всё больше отдалялся, вернее, двигался я к нему всё медленнее, не на скором поезде, а в тягучем потоке манной каши. Вечерами я читал «Гарри Поттера», и здание Хогвартса казалось мне не более сказочным, чем химическая мечта, которую я слепил у себя в голове, и не менее далёким от моего университетского здания, чем число голов в телетексте от настоящих футбольных матчей. 

Ещё я много гулял. У меня был коллега, парень из Саранска, — они переехали с женой почти одновременно со мной.

— Слушай, а тебе не кажется, что тут скучно жить? — спросил я его как-то.
— Да с чего бы?
— Ну вот как вы выходные проводите?
— Ну как, у меня возле дома идёт велодорожка, по ней можно хоть пять километров проехать, хоть пятьдесят.
— И так каждые выходные?
— Ну не каждые, но часто.
— А по дому-то — по дому ты не скучаешь?
— Это по Саранску-то? Ты меня спрашиваешь, скучаю ли я здесь, в Лейдене, по Саранску? Ты видел вообще, какое тут оборудование стоит в лабе? Прости, у меня там реакция, следить надо. 

Я тоже завёл велосипед. Завлаб продал за символические двадцать евро старую красную развалюху, я сел на неё и со скрипом отправился в сторону университета. Педали плохо крутились, ветер бил в лицо куда не поверни, я плюнул и поставил велосипед на велопарковку у вокзала. Вечером оказалось, что найти его среди нескольких тысяч точно таких же старых, перемотанных проволокой развалюх я не могу: не запомнил ни куда ставил, ни как выглядит мой велосипед. Только ключик от навесного замка, как туфелька Золушки. Начал накрапывать дождь. Я мстительно кинул ключ в щель ливнестока и решил остаться пешеходом — возможно, единственным в этой стране. 

Зато пешком я ходил каждый день. В выходные обходил окрестности, район за районом, — все они были ухоженными, аккуратными и похожими как две капли воды. В одно из таких путешествий я наткнулся на холм. Всего-то в паре километров от нашего дома, скрытый в глубине парка, но самый настоящий, почти немыслимый для плоской Голландии холм. Замечательной конической формы. Не очень большой, но достаточно высокий, чтобы на вершине поставили скамейку для тех, кто захочет насладиться видом. Я присел. Окрестности как на ладони, даже краешек моря виден. Потянулся выбросить в урну бутылку из-под воды и заметил жирную надпись маркером поперёк спинки на русском языке. «ГААГА УВАЖАЮ».