В детстве автор самиздата узнаёт, что всё в мире состоит из атомов, и это открытие, спустя годы, приводит его в Голландию. В химической лаборатории он ставит эксперименты и мечтает о Нобелевской премии. Однако путь к славе и признанию оборачивается мучительным поиском себя, аранжированным голландской безнадёгой и русской тоской. В конце этой дороги автор оказывается в зимней Москве, при странных обстоятельствах, под прицелом камер мобильных телефонов, и внезапно осознаёт, что поиски наконец-то завершились.
Часть вторая, в которой автор получает прозвище Бубка, совершает алкотур в Петербург и приходит к заключению, что жизнь — это поездка по закольцованной детской железной дороге.
Ты смотришь, но не видишь
Мы проводили с Йорритом много времени вместе. Девушки не было ни у него, ни у меня; я переписывался с кем-то из России, а Йоррит изредка оставался на ночь у бывшей одноклассницы. На расспросы он серьёзно отвечал про рейвы по выходным: собаку не завести — какие уж тут отношения. Кроме рейвов был футбол: мы играли вместе за один из самых слабых любительских клубов Арнема. Сборище болванов — почтальоны, безработные, садовники, металлисты, мы традиционно проигрывали соперникам с хоккейным счётом и устраивали весёлую кучу-малу после каждого гола в любые ворота.
— Как тебя, говоришь, зовут? — спросили меня футболисты при знакомстве.
— Сергей.
— Серхай? Нет, это слишком сложно.
— Да что же тут сложного?
— Ты не понимаешь. Будешь Бубка.
— Почему Бубка-то?
— Как Серхай Бубка.
— Прыгун с шестом? Украинский?
— Это не важно, Бубка, — смеялись они.
После футбола мы с Йорритом часто обедали у его мамы. Ритуал начинался с похода в кулинарию: взять два килограмма замороженной картошки фри и десяток крокетов — мерзких панированных котлет для жарки во фритюре. Мама Йоррита накрывала красивый дубовый стол в просторной гостиной, где всё было блестящим, или старинным, или старинным и блестящим сразу, ведь гостиная — парадная витрина, сердце протестантского дома. И мы ели, обильно подкладывая себе ярко-жёлтый бельгийский майонез из общей миски. Шипящая, сочащаяся жиром еда странно смотрелась на дорогих фарфоровых тарелках. «Триглицериды жирных кислот, — думал я, — гидрофобны, хорошо гидролизуются. На энергии одного грамма можно поднять груз массой четыре тонны на высоту один метр, но жир не даёт нам силы, а отнимает, обволакивает, как мух». Мы обедали в тишине, которую прерывало только звяканье столовых приборов и плач маленького племянника Йоррита из соседней комнаты. Йоррит всегда торопился поскорее разделаться с едой, доставал из бумажника несколько купюр и украдкой передавал их сестре. Мы уезжали обратно в Гаагу, и молчание продолжалось в машине, отступая постепенно, как будто жирный налёт воспоминания никак не мог смыться. Что за отношения были в их семье? Он не говорил, а я не спрашивал. Просто ещё один не-дом, к чему разговоры?
Однажды я предложил Йорриту сходить на холм.
— Бубка, здесь нет холмов. Это Голландия! Это чёртова Гаага!
— Вообще нет, а у нас тут есть в парке. Ты, кстати, каждый день мимо на работу ездишь. Не замечал?
— Я за рулём на дорогу смотрю, Бубка.
На вершине Йоррит посмотрел на надпись маркером, хмыкнул и забрался с ногами на скамейку. Я торжествовал: вот, ты и не знал о таком месте, а я его открыл. Он молча раскачивался на каблуках и смотрел на город.
— У тебя есть в августе отпуск, Бубка?
— Ну да.
— Давай съездим и посмотрим на этот твой хвалёный Петербург.
Путешествие молодого европейца в Россию — комический жанр, не стала исключением и эта поездка. Бар «Дача». Бар «Новус». Бар никто-не-помнит-как-назывался. Похмелье. Эрмитаж. Бар «Дача». Дешёвое такси. «У вас очень красивые девушки». «Бубка, я научился говорить „вода без газ“ и „два водка“». Круглосуточный магазин. Похмелье. Петергоф. Бар. На лодке по рекам и каналам. Магазин. Фотография с фальшивым Петром уже кажется не такой уж тупой идеей. Бар. Похмелье. Русский музей. И так далее, и так далее.
Как-то утром мы курили на балконе квартиры моих родителей в спальном районе на Пионерской. С тринадцатого этажа окрестности смотрелись особенно неприглядно, и я испытывал что-то вроде стыда за родину. Обшарпанные муравейники куда ни посмотри, голый бетон, на который даже граффитчики пожалели краски.
— Ты смотришь, но не видишь, — возразил Йоррит.
— Что не вижу?
— Не видишь перспективы. Плохие дома — значит, нужны будут хорошие. Ты ведь знаешь, что я с сентября иду учиться на конструктора-архитектора?
— Ну.
— Может, я приеду сюда работать.
— Девушки понравились?
— Девушки хорошие, но не в этом дело.
— А в чём? В Голландии работы нет?
— Есть. Не в этом дело тоже. Ты зачем из России уехал?
— Сложно объяснить. Атомы напели.
— Ну вот и мне сложно.
Конец реакции
Не знаю, что тогда разрушилось. Мы не были лучшими друзьями — просто соседи по холостяцкой квартире. Валентность, что ли, изменилась. Остановилась реакция: может, вещество всё вышло, может, катализатор вытащили. Может, всё превратилось в газ и улетучилось. Вечного ничего нет, даже при очень стабильной кристаллической решётке всё во что-то постоянно превращается, я это вам говорю как химик. Как бывший химик.
Мы вернулись в Гаагу, и я понял, как мне осточертели рейвы, футбол и работа. Особенно работа: там всё зашло в тупик такого типа, когда ты понимаешь, что ошибся с самого начала, то ли когда структуру молекулы просчитывал год назад, то ли когда себе карьерный путь в голове рисовал. Начальство при этом было вполне довольно: материал собирается, две статьи вышли; ясно, что великого открытия не будет, но у кого в кандидатской великое открытие? Взрослая жизнь.
Йоррит пошёл учиться на какие-то вечерние курсы инженеров, приходил и валился спать, научился жить без телетекста и вафель. Какой-то там у них был проект — полностью рассчитать строительство жилой высотки, со всеми коммуникациями, вычислить, где и какие напряжения в несущих стенах и балках, чтобы было точно ясно, что не рухнет, всё отрисовать в архикаде и распечатать на тысяче листов. Параллельно они с однокурсником клеили из бумаги макет, возились по выходным у Йоррита в комнате на полу, вырезали, клеили, как дети малые. Я им говорил: «Ребят, этот дом же даже не вы придумали, а архитектор, творческий человек, а вы просто инженеры, специалисты по чёртову сопромату, — чего вы так с ним возитесь? Идите циферки считайте, как нормальные люди». Они отмахивались: изыди, мол, Бубка. И я уходил, у меня дело двигалось к финальной битве Гарри с Тем-Кого-Нельзя-Называть. Шла осень, конфетная коробка потихоньку накрывалась крышкой. Щёлка становилась всё уже и уже, а потом совсем исчезла.
Незадолго перед Рождеством мы столкнулись с Йорритом на кухне. Раньше мы готовили вместе, точнее, по очереди на двоих. «Блюдо номер один» — макароны с пастой болоньез из банки и свежим луком-пореем и «блюдо номер два» — тушёную капусту с сосисками. «Серхай, ты что готовишь?» — «Номер один». — «Номер один вчера был!» — «Снова будет, капусту забыл купить». С сентября перестали. Графики разошлись, макароны с сосисками достали, и шуточки достали тоже.
— Знаешь, я на это Рождество уезжаю к маме недели на две, — сказал Йоррит. — Завтра утром.
— А что так?
— Да ничего. Марайка вроде работать пошла в октябре, съехали с ребёнком в отдельную квартиру. Я не говорил тебе, что ли? Нет? Ну, странно. Ладно, неважно, просто скучно маме, поживу немного с ней.
— Ладно, деньги только оставь за электричество.
— С наступающим.
— И тебя.
Не помню, когда всё закрылось. В сочельник или ещё раньше? Наверное, всё-таки в сочельник. Магазины, кафе, бары, рестораны — ничего не работало. Закрылся киоск с крокетами на заправке на углу. Что-то можно было отыскать в центре, но не у нас в курортном районе. Да и для кого работать, если все разъехались. Гонять за едой на трамвае мне не хотелось, мне хотелось лежать на диване. Алкоголя не было, да и его не хотелось тоже. В корзине оставалось несколько килограммов картошки, я варил её, бросал в кастрюлю половину брикета маргарина, долго тряс с закрытой крышкой, пока внутри не образовывалось жирное, почти гомогенное месиво. Ленивое пюре. Сюда бы ещё квашеной капусты, как мама делала в детстве.
Когда картошка кончилась, я решил сходить к морю, но на полпути наткнулся на китайскую забегаловку. Она работала, китайцам рождество не указ, я взял корыто со свининой в кисло-сладком соусе и вернулся домой. Вайфай, который я подворовывал у соседей, кончился: видимо, уехали и не заплатили. Я доел свинину, вытер руки бумажным полотенцем, повернулся на бок и попытался уснуть, но в голове скакали какие-то маленькие шарики, которые всё пытались во что-то собраться, как детальки конструктора, в какую-то структуру, но у шариков не было усиков и пазов, им нечем было зацепиться друг за друга — и они распадались в облако брызг, а потом снова тянулись к общему центру, гладкие и беспомощные. Это был как бы уже сон, но я не засыпал, тупил на границе. Стало скучно, я надел куртку и пошёл на свою скамейку на холме.
Всё внизу было покрыто туманом, который сверху походил на тонкое икеевское одеяло, накинутое на кирпичные домики. Прямо под холмом из него торчали кончики розовых кустов — там потрясающий розарий, гордость нашего района, розы цветут круглый год любого цвета и размера, люди приезжают со всей Голландии. Сейчас колючки были облеплены хлопьями снега, как новогодняя ёлка, на которую накрутили несколько упаковок медицинской ваты. Можно было различить, что на дорожках розария пусто, а дальше не было видно совсем ничего: ни домов, ни города, ни моря, но я знал, что в это время года оно становится цвета бромида серебра, только с примесями, — проще говоря, кофе с молоком или молока, в которое добавили немного грязи или не грязи, а жира или не молока, а жира, гидрализованного жира. Меня вырвало, потом снова, и только на третий раз я догадался наклониться над урной. Китайские продукты стухли на третий день с последнего завоза, протух и я: гость, который не смог стать здесь жителем.
Возвращение
Я прилетел в Петербург третьего января, никому ничего не сказав, никого не предупредив ни там, ни здесь. Только оставил записку Йорриту: срочные дела на родине, вещи я забрал, а остальное выброси или возьми себе. За квартиру заплачено. Меня начали искать через неделю: пришло письмо от весёлого завлаба, потом от администрации, потом от завлаба с копией администрации. Потом написал отец, которому написал завлаб. Я выдернул телефонный провод из розетки. Администрация написала, что я уволен. Отец написал снова. Я ответил, что всё в порядке, жив-здоров, всё объясню потом. Полагаю, мои родители тоже думали о Нобеле.
Через несколько месяцев я переехал в Москву — через знакомых позвали работать в химическую фирму, по телефону сказали: филиал большого концерна, срочно, «приезжай вчера» — такие у них приняты шуточки. Собрал вещи за утро, купил билет в плацкарт на фирменный поезд «Соловей» сообщением Петербург — Курск. Приехал. Оказалось, работать надо менеджером по продажам клея. Оптовым продажам, не хухры-мухры, а целое b2b! «Вы — уникально подходящий на эту позицию человек, понимаете, что написано в составе, читаете его, можно сказать, между строк». Так было даже и лучше — между так между. Потом была пищёвка, фабрика каких-то добавок, флэйворы, загустители, короче, «е»-шки. Видели чипсы со вкусом «краб с пармезаном»? Но от химии тошнило, и через старые контакты, ещё по клею, я ушёл уже в чистую рекламу, точнее, в BTL. Тогда был такой в ходу buzzword, сокращение от below the line, то есть как бы не билборды и развороты в глянце, которые above, а мощный креатив и смелый полёт фантазии. А на самом деле, как называется — так и есть: ниже ватерлинии, трюм без иллюминаторов.
По заказу одной компании мы склепали самую настоящую подводную лодку на колёсиках. Сварили корпус из листовой жести на базе шасси от японского микроавтобуса, покрасили в жёлтый, сверху пришпандорили перископ из пластиковой водопроводной трубы. По идее заказчика, лодка должна была кататься по улицам с музыкой и рекламными джинглами, из трубы чуть ли не мыльные пузыри хотели пустить в тёплое время года. Идею подсмотрели где-то на предвыборной кампании в Бразилии, но в Москве против такого мощного креатива грудью встали гаишники. Мне, кстати, жаль немного — хороша была лодка, а они: «Что, потом и яйца МТС по городу поедут? Вы себе как это представляете?» Регистрацию транспортного средства не выдали, даже взятки не сработали. Заказчик сказал: пригоните хоть к нам на базу.
По дороге из Бутово, на въезде в Лефортовский тоннель, водитель эвакуатора (своим-то ходом нельзя) резко затормозил.
— Серёга, стоп-машина: мы не проходим по габаритам.
— В каком смысле не проходим?
— По высоте, дурья башка. Моя платформа, плюс твоя жёлтая железяка, да ещё сраный перископ, сечёшь?
— У тебя крестовая есть?
— Глянь в бардачке.
Снова был декабрь, на остановке топтались в ожидании маршрутки похожие на пингвиньих птенцов мохнатые фигуры. Я расстегнул пальто, влез по скользкому боку подлодки на крышу и уселся на ней верхом. Фигуры на остановке засуетились: неудобно, поди, на таком морозе доставать телефон под хороший кадр. Я подышал на руки и открутил первый из четырёх винтов. Валил снег. И тут начало отпускать, как будто я долго сам куда-то пытался влезть, в какую-то нору, да перископом за потолок цеплял и не понимал этого.
Через одиннадцать лет всё, что было в Голландии, утонуло в памяти. Я не забыл — человек ничего не забывает, просто голова — болото: что-то быстро на дно уходит, а говно всякое на поверхности болтается. Флунитразепам я вам с закрытыми глазами на доске нарисую, все тридцать пять атомов, а номер трамвая от вокзала Den Haag Centraal до пляжа — короткий, две цифры или даже одна — вылетел, хоть убей. Помню, что между рельсами, по которым он едет, высажен газон. Помню пару ругательств на голландском. Помню, как правильно произнести слово «Схевенинген» с шипением и хрипами в нужных местах. Говорят, так во время войны местные определяли своих среди немцев: те ни в жизнь не могли правильно сказать. Всё остальное — как детская железная дорога в Днепропетровске, на которой дедушка катал. Думал, что едешь в большую жизнь, оказалось — по кругу. Да и было это не с тобой: ты-то приехал с работы на съёмную квартиру у Курского вокзала. На носу Новый год, а у тебя бутылка водки и кот.
В конце декабря приходит письмо с незнакомого адреса, написано латиницей, но по-русски и с ошибками.
Привет, мол, Серхай, ты в Москве? Живу тут восемь лет. Женился. «Pivo plohoy, no pit mozna. Prikhodi na Novy God v gosty. I owe you a Christmas».
Открывает девушка.
— Вы Сергей? Заходите, Йоррит руки моет.
А Йоррит уже стоит в дверях с полотенцем:
— Бубка, тебе нравится мой дом? Я же тебе говорил, что у вас будут строить приличные дома!
У его ног лохматый пёс, прилип к хозяину — не оторвать, как атом к атому в стабильном соединении.
