Философский путеводитель по Калининграду

Согласно Мартину Хайдеггеру, главный философский вопрос — почему есть нечто, а не ничто? Но Калининград такое место, внутри которого этот вопрос сам собой переворачивается: почему есть ничто, а не нечто? Простого ответа нет, а сложный… слишком сложен, чтобы браться за него прямо тут голыми руками. Кое-что мы всё же попытаемся разглядеть. Только что выбранная нами вторая позиция для этого как раз подходит, потому что, как сказал бы Хайдеггер, «выдвинутость в ничто» есть необходимое условие человеческого здесь-бытия, а «проседание сущего» позволяет увидеть истоки. Впрочем, оставим эту тяжёлую хмурую метафизику. Опыт созерцания Калининграда учит тому, что когда-то сильно впечатлило в русском образе мысли немецкого канцлера Бисмарка: всё будет ничего.

Десятого ноября 1619 года, Германия. Холодно. В тёплой комнате у огня дремлет Рене Декарт. Ему снится старый город с кривыми улицами, слепленный множеством маленьких слабых рук. Фахверки, причалы, пристройки, бани, горбатая брусчатка. Убожество! Убрать бы из пространства всё старое и создать новое, подчинённое единому замыслу, вычерченное чистыми прямыми линиями, мощное и красивое... Вот с этого сна начинается реальная история Калининграда. В ХХ веке испорченный философский телефон донёс картезианский призыв до лидеров давно обосновавшегося в этих местах народа, которые погнали его на расчистку «жизненного пространства». Однако вместо обещанного пространства народ получил руины в центрах своих старых городов, устроенные по последнему тогдашнему слову науки и техники (то есть напалмом). Затем сюда пришёл советский народ и, ведомый одним «архитектором» в лице партии и правительства, убрал чуждые руины, чтобы поверх бывших старинных улиц положить новые прямые проспекты. Но устал. Поэтому первое, что мы увидим с нашей позиции наблюдателя в центре Калининграда, это Декартово пустое пространство. А уже в нём мы разглядим три примечательные конструкции: большой собор, примыкающую к нему могилу Канта и возвышающийся вдалеке недостроенный Дом Советов, похожий на голову гигантского робота, машины, в которую так никогда и не вселилось сознание. Объединённые окружающей их пустотой, они хранят память об эпохах Средневековья, Просвещения и советского модерна, а задаваемые ими системы координат конкурируют за право определять течение калининградской жизни.

Иммануил Кант, как на него ни посмотри, является гением-гегемоном этого места. Но является преимущественно в домашнем и слегка комичном виде городского чудака, не покидавшего родных стен. Это маленький свойский Кант, стучавший, согласно строгому распорядку, тростью по городской брусчатке, любивший долгие застолья, куривший трубку и виртуозно игравший в бильярд. Присутствие философа означено упомянутыми островом, улицей, единственным зданием на которой является собор с могилой Канта, а также недавно облитыми краской памятником и мемориальной доской на месте отцовского дома.

Торговая сеть «Кант-маркет», салон красоты «Априори», скамейки с кантовскими изречениями, сувениры с изображениями философа (и его молодого цветущего современника и непримиримого оппонента Фридриха Якоби, часто здесь и повсюду принимаемого за Канта) — всё это и многое другое свидетельствует о подлинном, массовом признании у современных жителей и гостей города. Кант же как «всесокрушающий» гигант мировой мысли для Калининграда по большей части остаётся непознанной вещью в себе, не вписывающейся в масштабы возможного здесь опыта. Туманное представление о кантовской философии не мешает иному пугливому гражданину грезить о вторжении Канта в дремлющее сознание калининградцев с целью превратить их в немцев. Недавно использованная вандалами розовая краска — соответствующее тону этих фантазий «духовное оружие» для борьбы с нехорошим философом. В итоге краска и потрясающее адмиральское красноречие, облетев мир, лишь составили неожиданную славу Калининграду и его жителям, с такой страстью относящимся к философии.

Самый простой способ поссориться с калининградцами — спросить: «А вы тут что, немцы?» Спросивший как минимум обеспечит себе репутацию человека недалёкого, но может дойти и до драки. Даже шапочное знакомство с жителями разочарует всякого, кто отчего-то надеялся встретить здесь какую-то особенность или нерусскость. Ещё скучнее будут выглядеть социологические данные, ясно свидетельствующие об обычности калининградцев. К сожалению, данных науки и здравого смысла хватает не всем, и время от времени начинаются разговоры про проблемную идентичность, с которой надо срочно что-то делать. Причин для разговоров две, и они банальны: глупость и корысть. Есть два типа умов, увлечённых химерой калининградского «дрейфа»: местные фантазёры и заезжие «лекари». К первым привыкли, и они вызывают смесь брезгливости и сочувствия. Брезгливости, потому что сомневаются в жизненной силе русской культуры, способной спокойно переварить немецкое прошлое этой земли (могли бы выйти из шкафа и прямо сослаться на Гитлера и его «теорию ценности руин»). Сочувствия, потому что вроде как свои, просто искренне увлеклись фантазиями. Вторые вызывают справедливое негодование, потому что хотят капитализироваться на мнимой угрозе за счёт калининградцев. Представьте доктора, который приписывает практически здоровому пациенту сложную болезнь, чтобы заработать на длительном и дорогостоящем лечении. Этот доктор будет пичкать доверившегося ему человека бесполезной химией, разрушающей здоровье побочными эффектами. Эксперт по борьбе с мнимым калининградским сепаратизмом отличается от такого доктора только тем, что приписывает калининградцам позорную болезнь нелюбви к Родине, кладя в карман государственные деньги.

Одна из проблем, создаваемых кликушами и «эскулапами», известна как самоисполняющееся пророчество. Если постоянно твердить людям об их испорченной идентичности, даже просто упоминать её (чем мы вынужденно занимаемся здесь), она от этих разговоров, чего доброго, и вправду начнёт где-то расползаться. Возможно, такой сценарий устроит единичных «борцов», всегда готовых увеличить смету, но он явно не принесёт пользы жителям и государству. Несмотря на эти, казалось бы, очевидные вещи, миф о дрейфующей калининградской идентичности демонстрирует прискорбную медийную живучесть.

Если вы изучали диалектический материализм, то помните, что бытие определяет сознание. Что ж, оказалось, что догматика марксизма-ленинизма не истина в последней инстанции и дело обстоит сложнее. В этом легко убедиться в Калининграде. Приехавшие сюда советские переселенцы перекроили среду под себя, и нынешние калининградцы продолжают это делать. Запустите квадрокоптер (разумеется, получив разрешение): вы увидите, что Калининград окружён растущим поясом дач и особняков. Откройте кадастровую карту и посмотрите на количество индивидуальных участков в области. На них семьи, покинувшие многоэтажки и сами строящие свою жизнь буквально на твёрдой земле. Если это о чём-то говорит, то об их сплочённости, прагматизме, вере в собственные силы и трезвом расчёте. Их сознание определяет их бытие никак не меньше, чем бытие — сознание. Вряд ли таких людей легко сбить с толку мифами о сакральности чужой культуры, пока они у себя, на своей земле, заняты заливкой фундамента и посадкой картошки. А если к ним всё же относиться как к диким туземцам, пренебрегать их правом иметь собственные ценности и интересы, то они могут откопать в огороде, например, дискурс-анализ и постколониальную теорию и начать неприятный разговор о внутреннем колониализме и угнетении локальной культуры.

На первый взгляд, история Серёги Мюллера не связана с Калининградом, однако только на первый взгляд. Серёга, сын дяди Миши Мюллера, родился чистокровным немцем на русской реке Волге. Когда Серёге было двенадцать, его семья решила воссоединиться с немецким народом. Так получилось, что в Германии Мюллеры поселились не где-нибудь, а в пятиэтажке в Тевтобургском лесу, неподалёку от пятидесятиметрового памятника Герману, там, где храбрые германцы наголову разгромили вторгшихся к ним римлян, изменив ход своей и европейской истории. То есть в месте сакральном, навсегда вписанном в немецкий цивилизационный код. Однако спустя десять лет, в канун миллениума, Серёга сидел возле танненбаума на ковре, скрестив ноги, и ел блины с икрой. Изгнанный на балкон, как были изгнаны нёсшие культуру и цивилизацию римляне, обеденный стол с недоумением смотрел сквозь стекло обратно в комнату. Позади стола качался тёмный Тевтобургский лес. В комнате на стене висел ещё один ковёр, на ковре висел огромный телевизор и показывал «Голубой огонёк». Серёга, перекрикивая передачу, рассказывал о своей работе «у немца», о недавно купленной «бэхе» и о других радостях своей немецкой жизни. Он выглядел полностью счастливым человеком. Вопрос, на который эта небольшая история совсем не даёт ответа: а где же в ней германизация? Если её силы за десять лет не одолели Серёгу Мюллера, живущего прямо под сенью памятника Герману, то что они российскому городу Калининграду?

Завершая разговор о мифах и грёзах, нельзя обойтись без ещё одного великого уроженца этих мест — Э. Т. А. Гофмана. Память о нём не так вездесуща, как память о Канте, но его сказки, в отличие от «Критики чистого разума», читают многие. Наверно хорошо, что так. Место дома Гофмана, где тоже находится ничего, отмечено большим камнем, рядом с которым расположена современная фабрика грёз — телецентр.

Иоганн Гаман был сыном кёнигсбергского банщика. Сначала он помогал отцу управляться с семейным предприятием на берегу Прегеля, потом уехал в Лондон с намерением сделаться знаменитым гитаристом (и это за двести лет до Джими Хендрикса). Когда Гаман вместо этого стал известным философом, он хотел назвать собрание своих работ «Лечебные ванны». По убеждению Гамана, философия предназначена регулярно отмывать и освежать дух, а не пытаться раз и навсегда загнать его в тесные рамки теорий, а жизнь — в линейные умозрительные формы. Жизнь всегда богаче и разнообразнее наших представлений и планов на её счёт, она причудливее и сложнее любой искусственной концептуальной схемы, её течение полно противоречий, которые, однако, есть начало всего нового. Наши попытки спрямить русло самонадеянны и постоянно приводят к неожиданным неприятностям. Гамана в Калининграде знают мало, однако калининградская жизнь во многом течёт по-гамановски, удивляя своими причудливыми поворотами, а его предостережения против конструктивистских вмешательств в её ход звучат весьма своевременно.

Неизвестно, какие философские мысли роились в голове Хеннинга Шиндекопфа. Скорее всего, много думать ему было некогда: он был маршалом Тевтонского ордена и носил на голове тяжёлый шлем. Носил недолго, поскольку пал в битве при Рудау, случившейся в 1370 году. Место, где Шиндекопф получил смертельный удар копьём, благодарные потомки вскоре отметили обелиском в рамках политики памяти и строительства немецкой нации. После 1945 года, когда Рудау стало Мельниковым, вокруг тевтонского обелиска как-то возникло поселковое кладбище. «Семь самураев» Куросавы заканчиваются долгим планом кладбища, на котором многочисленные могилы крестьян теснятся в тени могил самураев. Кладбище под Мельниковом являет ещё более удивительный вид: над оградками и могилами тружеников советского села возвышается замшелый накренившийся памятник маршалу Тевтонского ордена. И это лишь один частный случай причудливой калининградской диалектики по-гамановски. Как не вспомнить Достоевского, в Пушкинской речи назвавшего склонность к всемирной отзывчивости и всепримирению сущностными свойствами русской души.

Что заставляет местную жизнь уклоняться от линейности, регулярности и партийности? Можно предположить ответ и в духе Иоганна Гердера, ученика Канта и Гамана, ещё одного философа из здешних мест. Гердер чуть ли не первым в Новое время последовательно высказал глубокое недоверие к «большой» истории, составленной главным образом из войн и других бесчеловечных потрясений. История, пишет Гердер, это не деяния завоевателей, не военные подвиги, а прежде всего развитие человечности в человеке. Гердеровская критика больших идей, не услышанная вовремя, буквально выбита в нынешнем городе бомбами и снарядами, вырублена проспектами. Всё, что городу надо сейчас, — это немного спокойствия и мирной бессобытийной повседневности, за фасадом которой могли бы происходить нормализация нравов и рост человечности. Ковырять же и долбить недавно застывший язык исторической лавы, в недрах которого ещё что-то бурчит и шевелится, глупо.

Город Калининград носит имя советского государственного и партийного деятеля Михаила Ивановича Калинина. Нельзя сказать, что носит гордо или что точно знает, что носит. Просто сунули такое имя не спрашивая. В отличие от Канта и Гофмана, Калинин в городе вызывает в основном безразличие. Кто-то вспомнит прозвище «всесоюзный козёл», кто-то участие в репрессиях, большинство в целом согласны, что фигура его недостойна названия, но устраивающего всех решения этой проблемы нет (см. «пол — лава»). Да и проблему трудно назвать для калининградцев насущной, поэтому всё остаётся как есть. В конце концов, желающие могут считать, что город и его жители названы в честь редкого здесь кустарника калины. Огромный памятник Калинину продолжает возвышаться на площади Калинина у главного городского вокзала, но перед ним уже стоит «Макдональдс», за ним церковь, вместе образуя забавный постмодернистский ансамбль. Недавно справа от памятника открылась забегаловка KFC, на вывеске которой «полковник Сандерс» — вылитый Калинин, отчего город ржал уже в голос.

Кёниг — так город называют многие его жители. Тут и связь с историей, и уменьшительная ласкательность, и нет упоминания сомнительного «старосты». Не так давно в употребление вошло ещё одно название — Калик. Оно не столь благозвучно и часто звучит уничижительно в контексте разговоров о том, что отсюда надо ехать. Уезжают многие — кто в столицы, кто в Европу, но в последнее время часто возвращаются. И из Большой России поток растёт, потому что жизнь здесь расслабленная и достаточно цивилизованная, хотя и небогатая. Туристы из остального мира сюда тоже едут, потому что Кёниг — это Russia Light (c).

Если погрузиться достаточно глубоко в песок, лежащий под асфальтом и брусчаткой, то можно найти янтарь. Именно этим и занимаются многочисленные местные авантюристы. В русской истории, пишет Сергей Михайлович Соловьёв, важное место занимают «гоньба государства за человеком» и попытки человека уклониться. Уклонение — это «оружие слабых», продолжает уже современный американский антрополог Джеймс Скотт. Те, кто раньше бежал в казаки, теперь скрываются в гаражной мастерской или вот в Калининграде покупают акваланг и ныряют в послештормовое море добывать прозрачный камень. «Глубинный народ», играющий в кошки-мышки с государевыми долгими руками и с видами на свой счёт, — это неотъемлемая часть калининградского пейзажа.