В октябре 2019 года Алексей Сахнин провёл в Северной Корее девять дней в составе официальной делегации Российского общества изучения идей Чучхе и политики «сонгун». По просьбе самиздата журналист рассказывает, как в КНДР на фоне голода и гуманитарного кризиса девяностых возникла «северная буржуазия» на «хаммерах», откуда в Пхеньяне строительный бум, а также что такое чучхе-бензин, чучхе-железо и политическая карма торговца-челнока.

Седьмой час утра, я бегу по Пхеньяну. У меня обычная утренняя пробежка. Без сопровождающих. 

Ещё десять, семь, даже пять лет назад такая опция для иностранного туриста здесь была абсолютно невозможна. А сейчас почти каждый день я встаю в шесть утра и бегу по городу куда глаза глядят. Нашему младшему переводчику, товарищу Хуну, формально поручили бегать вместе с русскими гостями, но это явно превышало пределы его трудовой дисциплины. 

Если просто прогуливающийся в центре города иностранец похож на пришельца, то бегущий по спальному району или среди одноэтажных хутунов европеец в спортивных трусах — это, наверное, как если бы Йода пролетел мимо Кремля на космолёте. 

— Аньён хасмика! — улыбаются, чуть кланяясь, гуляющие пенсионеры в парке.

Какой-то человек в проезжающем мимо трамвае, увидев меня, вдруг оглядывается и, заслонив окно своим телом, чтобы никто из пассажиров не увидел, что он делает, мелко и быстро-быстро машет мне рукой, расплываясь в улыбке.

На набережной группы пенсионеров занимаются не то гимнастикой, не то танцами, выделывая плавные движения под мелодичную эстрадную музыку в стиле 70-х. Я останавливаюсь, чтобы сфотографировать их, и вежливо кланяюсь. Когда музыка прерывается, вся группа приветствует меня в ответ — громкими и слаженными аплодисментами. Женщины смеются, весело кричат, а некоторые даже робко машут рукой. 

— Фотографировать можно всё, кроме военных объектов и солдат, — объяснили нам в первые же минуты по прибытии в Пхеньян на обязательном инструктаже.

Очень скоро выяснилось, что в КНДР почти всё имеет военное значение. Даже обычные городские пейзажи: ведь повсюду люди в форме, они неизбежно попадут в объектив. К счастью, строгость северокорейских правил смягчается необязательностью их исполнения. Мы фотографируем почти всё, что хотим. Такое едва ли можно было себе представить ещё в эпоху Ким Чен Ира — предыдущего лидера Северной Кореи, умершего в 2011 году.

Ещё недавно Пхеньян напоминал Москву сталинских времен, а теперь — скорее брежневских. Выходить из гостиницы без сопровождающих категорически запрещено. Но я спокойно выхожу из парадной и прогуливаюсь вдоль улицы, по которой ездят редкие автомобили и велосипеды с госномерами. За мной никто не идёт, и я растворяюсь в пхеньянской толпе. Впрочем, большинство корейцев стремительно отводят взгляд, едва я успеваю заметить их удивлённо расширяющиеся глаза.

В своей исторической речи на сессии Верховного народного собрания 14-го созыва Молодой Маршал и Уважаемый Верховный Руководитель (официальный титул товарища Ким Чен Ына) призвал ещё выше поднять знамя корейского превосходства. «Наше государство — самое лучшее в мире, — заявил он. — И мы живём, не завидуя никому на свете». Поскольку граждане КНДР привыкли чувствовать себя частью «исполинской клумбы единодушия и сплочённости» (ещё один официальный термин), они немедленно и с воодушевлением приняли руководящую установку Маршала к исполнению, и на пролетающих по их улицам пришельцев стараются не смотреть, чтобы никто не подумал, что они, возможно, завидуют кому-нибудь на свете.

Некоторые, впрочем, забываются. Особенно дети. Те смотрят на меня, словно на ламантина в зоопарке, сворачивая шею и открыв от изумления рот. Иногда гордую самобытность преодолевают и взрослые. Но никакой фамильярности или навязчивости: о борьбе с низкопоклонством никто не забывает. 

Как-то вечером, когда мы в очередной раз смылись от наших сопровождающих и забрели далеко от гостиницы, нам удалось поймать такси. Первые пять машин с шашечками (такси в Пхеньяне много, особенно по вечерам) резко газовали и уносились прочь, лишь только разглядев наши лица. Но шестая всё-таки остановилась и за 4 доллара отвезла нас в гостиницу. Прежде чем рассчитаться, шофёр вошёл с нами в фойе отеля и подробно отрапортовал на ресепшене, где он нас задержал, при каких обстоятельствах и по каким именно улицам вёз нас домой. Следующим утром это стоило нам повторного, очень убедительного и настойчивого, инструктажа о том, что уходить без компетентных сотрудников из гостиницы совсем никак нельзя.

Покататься на общественном транспорте ещё труднее, чем поймать такси. Купить билеты нам удалось: проезд в трамвае, троллейбусе и метро стоит 5 народных вон — около 4 российских копеек по текущему курсу. Но при попытке войти в метро мы вновь столкнулись с фирменной корейской бдительностью. Девушка в красивой тёмно-синей униформе преградила нам дорогу и категорически замотала головой. На лицах стоявших за ней офицеров Корейской народной армии смешалось изумление, растерянность и готовность дать отпор. Мы решили не дожидаться, пока эти чувства организуются в соответствии с должностной инструкцией, и ретировались. Три попытки проникнуть в метро без сопровождающих потерпели фиаско, и мы капитулировали: запросили официальную экскурсию по подземке. На согласование этого мероприятия ушло два дня, а пока мы добились разрешения покататься в троллейбусе.

В последние годы Северную Корею посещают примерно по 250 тысяч туристов в год, более 90 процентов которых — граждане Китая. Но мы в эту туристическую статистику не попали, потому что прибыли в составе официальной делегации Российского общества изучения идей чучхе и политики сонгун. «Революционный туризм» даёт возможность пользоваться более широкой степенью личной свободы, увидеть значительно больше, чем выпадает на долю простых смертных, и приоткрывает доступ к образу мышления и повестке дня тех людей, которые составляют идеологический аппарат КНДР.

Имидж чучхейской Кореи как последнего оплота мирового коммунизма мало связан с действительностью. Ещё в 1955 году «Великий Вождь» Ким Ир Сен выступил с речью «Об искоренении догматизма и формализма в идеологической работе и об установлении чучхе». Вождь требовал найти собственно корейский путь к социализму на основе национальной истории и традиций. Это была попытка уйти из-под советской опеки и добиться большей самостоятельности. С тех пор год от года собственно социалистического в Корее становилось всё меньше, а чучхейского всё больше.

Чучхе на русский язык обычно переводят как «опора на собственные силы», и Северная Корея действительно все прошлые десятилетия планомерно заимствовала социальные образцы из собственного прошлого. Главным образом — многовековую политику закрытой страны, которую с XIV по XIX век проводила династия Ли, запрещавшая почти все контакты корейцев с внешним миром. Если Китай и Япония, тоже весьма герметичные в те времена государства, хотя бы допускали торговлю с иностранцами в специально отведённых для этого портах, то в Корее даже она была напрочь запрещена.

В свою очередь «Великий Вождь Ким Ир Сен» хоть и завещал своим преемникам «поклоняться народу, как небу», но этот завет не мешал строить вполне иерархическое общество, образец которого опять же легче найти в средневековой корейской истории, чем в социалистической теории. Например, в стране существует понятие сонбун, которое означает нечто вроде политической кармы. От заслуг и промахов предков человека зависел и его личный сонбун — социальный статус и жизненная траектория. По этому признаку всё население делилось на несколько десятков категорий — от «заслуженных ответственных работников» до подозрительных и потенциально нелояльных.

Социальное расслоение в Пхеньяне видно невооружённым глазом. В валютных ресторанах, куда нас пару раз приводили гиды, сидят в основном не иностранцы, а местные корейцы, из тех, кто может себе позволить счёт в сотню-другую долларов. Да и среди немногочисленных машин на пхеньянских улицах попадаются весьма дорогие. Однажды мы даже видели настоящий «хаммер». 

— Кто ездит на таких дорогих машинах? — спрашивали мы наших инструкторов, делая наивные лица.
— Кадры, — лаконично и сухо отвечали нам.

Культ личности Ким Ир Сена, который уже в 1960-х превзошёл культы и Сталина, и Мао, тоже был родственен конфуцианскому обожествлению правителя. Расставленные по всему городу статуи Ким Ир Сену, Ким Чен Иру и Ким Чен Сук (жене Ким Ир Сена), бесконечные мозаики и панно, музеи и сакральные места, связанные с деятельностью вождей, их портреты — выполнены в заимствованной у СССР стилистике соцреализма, но отсылают скорее к миру Чосона — средневекового корейского государства.

Самый известный российский эксперт по Корее Андрей Ланьков писал, что даже средний продуктовый паёк кимирсеновских времен — 550 грамм риса на человека в день — полностью соответствовал норме, установленной в XVIII столетии для мобилизованных на трудовую повинность крестьян. Историческая преемственность здесь калибровалась вплоть до грамма. 

Но в 90-х «чучхейский способ производства» дал огромную трещину.

Хотя КНДР и не вошла в Совет экономической взаимопомощи, объединявший почти все страны соцлагеря вплоть до 1991 года, она получала от СССР нефтепродукты, удобрения, технику и комплектующие в обмен на свою продукцию. А когда СЭВ и СССР распались, корейцам пришлось испытать всю тяжесть опоры исключительно на собственные силы. До тех пор чучхе было для Кореи скорее политическим идеалом, нежели состоявшейся практикой. 

Российский кореевед Константин Асмолов указывает, что если в 1990 году объём торговли между СССР и КНДР составлял 2,5 миллиарда долларов, то уже в 1990-м он упал до 365 миллионов и продолжал снижаться, достигнув минимума в 2000 году — ничтожных 38,5 миллиона. Обложенная американскими санкциями страна осталась практически в полной изоляции и погрузилась в глубокий экономический кризис. Финансовые резервы были истощены ещё в конце 1980-х на помпезные идеологические стройки, такие как 105-этажная гостиница «Рюгён», которая должна была стать ответом на строившиеся в Сеуле спортивные объекты к Олимпиаде 1988 года. 

Через четыре года после распада СССР на Северную Корею обрушились беспрецедентные стихийные бедствия. Только за первые десять дней ливней июня-июля 1995-го в некоторых районах выпало более полуметра осадков. КНДР — горная страна с одним из самых низких в мире соотношений между численностью населения и площадью посевных земель. Каждый клочок земли здесь обрабатывается, но её всё равно не хватает. Поэтому десятилетиями тут создавали систему террасного земледелия, когда склоны холмов и сопок нарезались ярусами, на которых выращивали рис. Проливные дожди спровоцировали сели, и большую часть этих террас просто смыло. По северокорейским данным, было потеряно 1,5 миллиона тонн зерна (что-то в районе 25–30 процентов среднегодового урожая), разрушен плодоносный слой на 330 тысячах гектаров дефицитной земли, почти 5,5 миллиона человек лишились своих домов. На редких фотографиях тех лет видны действительно апокалиптические разрушения: смытые мосты, поля, превращённые в подобие лунного грунта, сотни километров разрушенных дорог и линий электропередач (сеть которых и без того была не слишком густой). В стране начался настоящий голод.

Если бы Северная Корея на тот момент была хоть как-то интегрирована в международную торговлю, проблемы удалось бы преодолеть с гораздо меньшими издержками. Но страна уже тогда существовала в режиме санкций. Плюс южнокорейские власти и их американские союзники рассчитывали, что экономический крах приведёт к коллапсу правящего режима, и поначалу не спешили помогать. Голод и эпидемии унесли сотни тысяч жизней, и международное сообщество пусть и с задержкой, но всё же начало поставлять в страну гуманитарную помощь. Поставки медикаментов и продовольствия в огромных количествах со стороны в первую очередь США, Южной Кореи и Китая продолжались вплоть до 2010-х.

Официальных цифр жертв голода КНДР не озвучивает, а западные источники дают разброс от 200 тысяч до 2 миллионов человек. На официальном идеологическом языке корейской пропаганды эта катастрофа получила название «Трудный поход».

Именно тогда Ким Чен Ир провозгласил новую официальную доктрину республики — политику сонгун. Она означала «приоритет армии и военного строительства». Отчасти этот шаг был связан с победой силовиков над партийными идеологами в кулуарной внутриполитической борьбе. В результате Пхеньян окончательно дистанцировался от социалистической риторики в пользу националистической и милитаристской идеологии «опоры на собственные силы» и «единства вождя, армии, партии и всего народа». 

Но не менее важным была вынужденная милитаризация труда в условиях экономического коллапса. Сейчас Корейская народная армия (четвёртая по размеру в мире) является универсальным трудовым резервом. Именно солдаты работают на стройках Пхеньяна, чинят дороги и мосты, а женщины-военнослужащие работают экскурсоводами во многих музеях и местах поклонения Вождям.

Милитаризация сопровождалась стихийным становлением рынка. Система централизованного снабжения в условиях краха экономики рухнула. Миллионы людей больше не могли отоварить свои карточки и получить на них рис, кукурузу или капусту. Тогда миллионы корейцев в приграничных с Китаем районах начали нелегально переходить государственную границу в поисках работы и хлеба. Вместе с заработками они везли на родину продукты и нехитрый ширпотреб, который продавали на стихийных рынках. Власть вынуждена была смотреть на происходящее сквозь пальцы. Так, с мелкой торговли и контрабанды, отходничества и трудовой миграции началась история параллельной капиталистической экономики Северной Кореи.

Когда пик кризиса прошёл, в стране появилась прослойка людей с кое-какими капиталами, нажитыми частным образом. Она была тесно связана со средним звеном «руководящих работников», с которыми приходилось договариваться о государственной крыше, путёвках, разрешениях и прочих формальных и неформальных гарантиях. Именно эти две силы — номенклатура среднего звена и «новые северокорейцы» — и приступили к дальнейшему развитию предпринимательства.

При Ким Чен Ире руководство КНДР несколько раз пыталось ликвидировать частное предпринимательство, но эти попытки кончались крахом. Последней из них была неудачная денежная реформа 2009 года, когда государство провело деноминацию воны (1 новая вона должна была равняться 100 старым), но ограничило суммы, которые население могло обменять на новые банкноты. Предполагалось, что таким образом удастся изъять у населения излишние накопления и сильно ужать бизнес. Но реформа вызвала стремительную инфляцию и даже открытые проявления недовольства. Правительство тогда сдало назад и назначило виновником партийца, курировавшего финансовую политику в ЦК ТПК, по имени Пак Нам Ки. Он был обвинён в саботаже, работе на американский империализм и расстрелян. 

Тем временем разросшиеся рыночные отношения создали неконтролируемую государством среду, в которой могли развиться потенциально опасные мысли. Челночники, ездившие в Китай, везли в страну диски с южнокорейскими фильмами. А это уже могло заронить в головы граждан сомнения в том, что они живут в лучшей на свете стране и имеют полное право никому не завидовать. Поэтому партия и правительство все последние годы стараются аккуратно завинчивать идеологические гайки, проводя при этом осторожные экономические реформы. 

Когда бегаешь по утренним пхеньянским улицам, часто встречаешь агитмашины. Это небольшие микроавтобусы, стоящие на оживлённых перекрёстках, с установленными на крыше мощными ретрансляторами, которые  подбадривают заспанных горожан невыносимо громкими лозунгами. 

По улицам нередко маршируют организованные колонны граждан, не только в военной форме, но и гражданских. Это сотрудников предприятий или приезжих из провинции ведут на очередное политико-просветительское мероприятие. В Музей классового воспитания, например, или в дом, в котором родился Великий Вождь Ким Ир Сен. А возможно, на симфонический концерт, куда однажды отвели и нас.

Оркестр сыграл восемь композиций. Особенно тронули «Ода Ким Чен Иру», «Идём и идём по пути преданности» и мощнейшая симфония «Наш вождь — самый лучший», в конце которой музыканты откладывают смычки и трубы и несколько раз громко выкрикивают эту истину к полному восторгу зала. 

Однако, как выяснилось впоследствии, названия только семи композиций были посвящены вождям и разным аспектам чучхейской революции. Восьмая называлась «Очарование». Мы с укором обратились к сопровождавшим нас корейским товарищам, но они нас быстро успокоили: «Не волнуйтесь, это увертюра, посвящённая делегатам VII съезда ТПК».

Внешне Пхеньян не производит впечатления нищеты и запустения. Ещё лет десять-пятнадцать назад в архитектурном облике столицы доминировали серые «сталинки» 1950–1970 годов постройки. Но теперь большинство из них снесли, и центр (да и многие окраины) застроили небоскрёбами, как в типичном китайском мегаполисе. Некоторые районы возводили в качестве витрины достижений народного хозяйства сонгунской Кореи. 

Пятидесятиэтажные небоскрёбы района для учёных образуют довольно красивый современный ансамбль, и, по словам наших корейских гидов, метраж квартир в них колеблется от 100 до 200 метров на семью. И речь идёт не о паре «демонстрационных» домов, а о тысячах апартаментов только в этом районе. В городе есть по крайней мере несколько подобных престижных мест.

Совсем не факт, что жилищные условия большинства пхеньянцев сопоставимы с этими новыми стандартами, но в подобных условиях живёт, скорее всего, не только правящая номенклатура. Впрочем, для верхушки руководящих кадров в центре построен специальный закрытый квартал, в который попасть без специального пропуска нельзя.

При этом в благоустроенных новых районах есть сложности, например с электричеством. Светящихся окон по вечерам в красивых небоскрёбах подозрительно мало, а после десяти вечера и вовсе почти нет. Наши гиды объясняли это интенсивной культурной жизнью столичных обитателей. Мол, они по вечерам участвуют в кружках чучхейского самообразования или ходят в театры и на концерты. Но под уличными фонарями часто можно увидеть студентов, которые зубрят свои конспекты — видимо, делать это дома им что-то всё-таки мешает. 

Иногда свет в домах зажигается одновременно почти во всех окнах. Западных журналистов это наводит на мысль о том, что современные дома в центре Пхеньяна вообще существуют исключительно в пропагандистских целях и в них никто не живёт. Но, скорее всего, жители просто оставляют свет и прочие приборы постоянно включёнными, чтобы не терять драгоценных минут, когда подают электричество. 

Трудно однозначно оценить, что подталкивает продолжающийся строительный бум в Пхеньяне. Северокорейская экономическая статистика если и существует, то засекречена и нигде не публикуется, но, по внешним оценкам, в последние годы ВВП КНДР растёт на 4–7 процентов ежегодно. Один из источников этого роста можно увидеть невооружённым глазом: на пхеньянских улицах расцветает мелкий и средний бизнес. На улицах тут и там стоят ларьки, точь-в-точь такие, как в Москве в конце 1980-х. В них продают какие-то булочки, жвачки, сигареты, пиво, напитки, иногда фастфуд и прочую мелочь. Попадаются уличные кафе и тиры, где за деньги можно пострелять из духового ружья пластмассовой пробкой по изображениям японских самураев и американских солдат. На первых этажах домов много кафе, парикмахерских, магазинов и ателье. Хотя внешне они выглядят как у нас при Андропове — никакой рекламы, свет тусклый, работают уже как при позднем Горбачёве — на основе хозрасчёта и по рыночным ценам.

Модели всей этой предпринимательской деятельности могут отличаться. Где-то ею занимается обычный государственный магазин, который, выполнив план, работает на прибыль. А где-то предприимчивый «новый кореец» на каких-то неизвестных условиях договаривается с каким-нибудь ведомством о возможности пользоваться его юридической крышей — и дальше вертится на свой страх и риск. Специалисты по Корее называют всё это «параллельной экономикой».

Родившийся из «Трудного похода» 90-х, рынок пробил себе дорогу сам, снизу. Но при новом Верховном Руководителе, Молодом Маршале Ким Чен Ыне Пхеньян, наконец, решился на первые осторожные реформы, которые должны были урегулировать эту новую реальность. Эксперт Андрей Ланьков рассказывает, что ещё в 2012 году власти разрешили крестьянам создавать «малые звенья» численностью семь-десять человек, причём часть собранного урожая им официально разрешалось оставлять себе. В позднем СССР это называлось «семейный подряд». В итоге, по данным Ланькова, производство зерновых за время правления Ким Чен Ына увеличилось на 20–30 процентов и страна вплотную приблизилась к уровню самообеспечения продовольствием. 

В государственной промышленности была введена система хозрасчёта, по которой предприятия получили возможность планировать свою деятельность самостоятельно. А в 2014-м был принят закон, который официально разрешил государственным предприятиям привлекать капиталы частных лиц. Хотя многие формальные запреты частной предпринимательской деятельности никто не отменял, сам по себе этот закон вывел из тени существующую практику, когда сонгунский бизнес работает под крышей государственных организаций. 

Мы посетили два крупных пхеньянских предприятия — ткацкую фабрику им. товарища Ким Чен Сук и завод электрокабелей. Оба завода, выполнив государственный план, поставляют часть своей продукции на китайский рынок, а возможно, и на внутренний тоже. 

И в крупных универмагах, и в маленьких киосках вперемежку лежат китайские и корейские товары. Красочные детские ранцы, строгие кителя для руководящих работников, велосипеды, жевательные резинки, женские платья, консервы. Экономический подъём помог перезапустить и маховик собственно государственной экономики, и система централизованного снабжения после многолетнего кризиса, насколько можно судить, вновь заработала. Как минимум в Пхеньяне.

Но если с механикой отпуска еды и одежды по карточкам всё понятно, то как функционирует потребительский спрос в Народной республике — оценить чуть сложнее. Один из переводчиков как-то проговорился, что у бюджетников, вроде учителя или военнослужащего, зарплата составляет 5000 вон. Это примерно 0,7 доллара. Видимо, зарплата в этом случае — символическая прибавка к карточкам на рис и капусту. На столичных образцово-показательных предприятиях, которые мы посещали, средняя зарплата — 300 000 народных вон (38 долларов), как с гордостью рассказали нам их руководители. Андрей Ланьков пишет, что есть предприятия с зарплатой и в 90–100 долларов, а средний реальный доход пхеньянцев составляет около 50–60 долларов. Но нам с такими высокооплачиваемыми специалистами сталкиваться не пришлось.

— У вас восьмичасовой рабочий день? — спрашивали мы специалистов по идеологии и экономике из Корейской ассоциации работников общественных наук.
— Да, восьмичасовой, — отвечали они и добавляли: — Но рабочие сами, добровольно, остаются на своих постах и работают для строительства Могучей Социалистической Державы после конца рабочего дня. — Весьма вероятно, что за этой загадочной формулой скрывается необходимость работать одновременно в двух экономиках: государственной (за карточки) и «параллельной» (за живые деньги). Впрочем, на особо успешных предприятиях эти процессы могут и совпадать.

Сегодня на большинстве предприятий, прямо на их территории, обычно располагается небольшой стадион. Рабочие могут за символическую плату поесть в заводской столовой, отпраздновать день рождения членов семьи, поплавать в бассейне или попариться в бане. На некоторых есть бильярд и караоке. Почти на всех — компьютерные классы и библиотеки.

Через два дня после неудачной попытки покататься на метро нас наконец сопроводили на трамвайную остановку для внеплановой поездки по городу. В Пхеньяне по вечерам на остановках наземного транспорта люди штурмуют популярные маршруты, словно вражескую крепость. Иногда пассажиров так много, что двери не закрываются, а на подножке медленно едущего троллейбуса гроздьями висят уставшие после рабочего дня граждане. Большая часть парка состоит из новых по виду машин. Но попадаются и старинные модели 60-х годов, со звёздочками на борту — каждая означает 50 тысяч километров пробега без капитального ремонта. И вот именно такой бывалый вагон подъезжает к забитой народом остановке. Мы готовимся втиснуться в самую гущу народных масс, но наш гид бежит к кабине водителя, показывает какой-то документ и быстро что-то объясняет. 

В итоге нас сажают в пустой трамвай, в который для вида запускают ещё пять или шесть пассажиров. Двери закрываются, и мы без остановок катимся куда-то по ночным улицам, оставив всю толпу ждать на остановке. 

Остаётся только гадать, какие чувства испытывают такие рядовые корейцы, обнаружив, что на их «клумбе всенародного единства и сплоченности» запаркован «хаммер» и проводится вечеринка стоимостью в пять среднемесячных зарплат.

По итогам Трудного похода 1990-х социальная элита расширилась за счёт «новых корейцев» с деньгами, но без хорошей политической кармы сонбун. Сам иерархический принцип организации общества сохранился, но стал иначе выглядеть. Если прежняя номенклатурная элита времен Вечного президента и Великого вождя товарища Ким Ир Сена выросла на спартанском аскетизме, то сегодняшняя всё больше склонна к демонстративному потреблению. 

Вместе с тем в лице новой буржуазии правящий режим неожиданно нашёл себе надёжную опору. После самой бюрократической верхушки Северной Кореи именно «сонгунская буржуазия» больше всего рискует потерять в случае краха нынешнего режима. Что станет со всеми этими ларьками, парикмахерскими, столовыми и тирами, со скромными швейными цехами или ржавыми рыболовными траулерами, добывающими крабов и морских ежей для пекинских ресторанов, если в страну всерьёз войдут гигантские южнокорейские компании-чеболи? Слабый северный бизнес не сможет конкурировать с гигантами типа «Самсунга» и потому заинтересован в политической и экономической независимости страны. 

Пхеньян, вероятно, отличается от северокорейской глубинки даже больше, чем Москва от российской. Когда выезжаешь за пределы столицы, попадаешь в совсем иной мир. За окном тянутся поля, каждый клочок земли чем-то засажен, но за целый день пути мы видели только четыре трактора, хотя уборочная кампания была в разгаре. Повсюду в полях виднелись фигурки крестьян, которые вручную серпами срезали рисовые колосья и собирали их в снопы. Главная тягловая сила в деревне до сих пор — буйволы. Не вполне понятно, с чем это связано: с топливным кризисом из-за жёстких санкций или просто с низким уровнем механизации сельского хозяйства.

Говорят, ещё несколько лет назад в глубинке повсюду встречались машины на дровах, но сейчас мы не видели ни одной. В стране идёт кампания борьбы за производство «чучхе-бензина», который производят из угля, подобно тому, как это пытались делать немцы в конце войны. Судя по специфическому запаху, в каком-то объёме такой бензин действительно производится. Другая похожая кампания — за производство «чучхе-железа» без отсутствующего в стране коксующегося угля.

Как ни странно, даже с таким уровнем технологий КНДР сегодня кормит себя самостоятельно, но самым убедительным национальным достижением являются ракетная и космическая программы Пхеньяна. Понятно, что эти технологии опираются на сколько-то развитую промышленность, а не только на запряжённых в повозки буйволов и вооружённых серпами крестьян. И все же демилитаризованная зона вдоль 38-й параллели разделяет два корейских государства, уровни жизни в которых отличаются на порядки. Часто эта разница преподносится как аргумент в сравнении капитализма и социализма, но факт в том, что в Северной Корее социализма давно нет, а успехи Южной Кореи во многом опираются на общественную модель, которая намного ближе к северокорейской, чем принято полагать.

До конца 1960-х север Корейского полуострова развивался намного быстрее и успешнее, чем юг. Правивший в Сеуле режим Ли Сын Мана был коррумпированным, нищим и застойным. Только в 1961 году, когда к власти пришли военные путчисты во главе с генералом Пак Чжон Хи, ситуация стала меняться. Пак в юности симпатизировал коммунистам и так же, как и Ким Ир Сен, был пламенным поборником корейской самобытности на грани с национализмом. Поэтому в своих реформах он сделал ставку на политику, которую назвал «чучхесон». На русский язык это обычно переводят как «национальный субъективизм». Частная собственность и возведённый в ранг государственной идеологии антикоммунизм остались в неприкосновенности, но военная диктатура взяла под контроль все командные высоты в экономике. Ставка была сделана на крупные многопрофильные концерны-чеболи. Всё это напоминало северное чучхе не только по названию.

Ключевым отличием между двумя корейскими моделями самобытности было не столько отношение к частной собственности, сколько их положение на международной арене. Если Север отчасти добровольно, отчасти вынужденно оказался в изоляции, то перед Югом открылся американский рынок — на тот момент самый большой из существующих. Власти США пошли на такой шаг в отношении Японии, Германии, Южной Кореи и трёх остальных азиатских «тигров», исходя из логики холодной войны, стремясь удержать эти страны в орбите своего влияния и не допустить в них коммунистических революций. И эта геополитическая и идеологическая логика дала шанс нескольким нищим и разрушенным войной странам сделать рывок и вырваться из третьего мира в первый.

За последнюю треть ХХ столетия Япония, Южная Корея, Гонконг, Сингапур и Тайвань преодолели средневековую нищету, достигли самых высоких показателей уровня жизни, но уже на рубеже веков выстроенная ими модель экспортно ориентированной экономики дала сбой, попав в ловушку глобальных экономических кризисов и стагнации. Тем не менее, пока молодой маршал Ким Чен Ын строит свой чучхейский капитализм, жителям Северной Кореи остаётся только завидовать тем проблемам, с которыми сегодня сталкиваются их южные соплеменники. 

Пока мы сгораем от стыда перед оставшимися на остановке, попавшие в неожиданно пустой вагон корейцы сидят с таким видом, словно им на колени положили бетонные плиты, и старательно вглядываются в окна.