Редактор самиздата Евгения Щербина вспоминает, как в студенческие годы водила хороводы на сабантуях, пробовала драники на сельских праздниках и занималась другой серьёзной исследовательской деятельностью. Чем живёт российская гуманитарная наука в Сибири и почему тезисы на конференции — главный трофей из всех экспедиций для учёного из небольшого университета.
— Найди себе там какое-нибудь жильё, — бросила мне моя научная руководительница тоном, не предполагающим дополнительных вопросов. Глава отдела этнографии, доктор исторических наук, профессор новосибирского вуза, женщина она была строгая. Её указания обычно следовало исполнять молча, без всяких обсуждений. Так я поняла, что планировать поездку мне придётся самостоятельно.
Я впервые готовилась в одиночку уезжать так далеко от дома и обо всех командировочных тонкостях имела представление самое смутное. В теории, сперва нужно было купить билеты на поезд Новосибирск — Красноярск, оттуда добраться до посёлка Шушенское, где проходил фестиваль, и найти жильё на ближайшие три дня.
На проживание институт выделял 550 рублей в сутки, что даже в 2011 году было отчаянно маленькой суммой. По этой причине «Турист» — единственная гостиница Шушенского — сразу отпала, турбаза «Искра» оказалась занята журналистами. Зато в посёлке оставалась парочка общежитий местных ПТУ, студенты которых явно разъехались по домам на лето.
«Ничего, разберусь на месте», — легкомысленно решила я, надевая на плечи рюкзак, и отправилась в свою первую экспедицию во благо науки.
Введение
Архивы и бабушки
Не то чтобы я когда-то хотела быть исследователем, просто на первом курсе университета надо было написать зачётную работу по этнографии. Большинство моих одногруппников отделались скачанным в интернете рефератом, у меня же ещё не выветрился школьный синдром отличницы. Хотелось проделать что-то стоящее, поэтому к делу я подошла ответственно и отправилась в Дом культуры на концерт народных коллективов по случаю годовщины чего-то там.
Этнография, если совсем просто, — наука о народах и культурах. Она появилась в XVIII веке, когда белые колонизаторы в пробковых шлемах завоевали Африку, Австралию, Океанию и Новый Свет и испытали потребность описать быт, нравы и привычки местного населения.
К XX веку все неевропейские народы были описаны, истреблены или вымерли от оспы и алкоголизма, поэтому европейцы принялись описывать самих себя. Так появилось этнографическое представление о немцах, французах, испанцах и других этносах Старого Света. К XXI веку вообще все народы оказались описаны и переписаны, так что современная этнография или, как её называют на Западе, культурная антропология, переключилась на редкие, локальные, почти ушедшие или крайне специфические культурные явления. Например, городских шаманов, сетевые страшилки, неоязыческие общины, быт умирающих деревень, суеверия, обряды и прочие легенды. В общем, этнография занимается примерно тем же, что и журналистика, только более глубоко, подробно и занудно.
Два часа на сцене плясали девушки в цветастых сарафанах и мужчины в косоворотках, хоры поющих бабушек в платках сменяли исполнителей на гуслях и жалейках. Всё это я старательно зафиксировала в докладе, и преподавательница, оценив мой потенциал, предложила писать диплом у неё, чтобы готовиться к карьере учёного-этнографа. Почему бы и нет? Работа предполагала путешествия, небольшую зарплату в летний период, успешную защиту диплома, а в перспективе и кандидатской диссертации. А потом, глядишь, — и должность в институте и вообще жизненная стабильность.
На истфак я поступила по принципу «ну мне нравится читать книжки и писать сочинения» и, даже окончив первый курс, всё ещё плохо понимала, кем стану, когда вырасту. Поэтому предложение готового карьерного пути показалось мне весьма заманчивым. Надо было соглашаться.
Я с большим энтузиазмом приступила к исполнению обязанностей институтского лаборанта. К этой низшей в научной иерархии должности, близкой по статусу к монастырскому послушнику, прилагалось летнее трудоустройство на 0,8 ставки и возможность на грантовые деньги ездить в командировки, в основном — по Сибири.
Изучать архивы и общаться с бабушками предстояло прямо со второго курса. Научная руководительница предложила мне и тему диплома: этнические праздники и фестивали. Я плохо понимала, какие ещё бывают дипломные темы, к тому же праздники — это же сплошное веселье! Согласившись без особых раздумий, уже летом я отправилась в первую самостоятельную экспедицию: на крупнейший сибирский фестиваль этнической музыки и культуры «Мир Сибири», который тогда назывался «Саянское кольцо».
Глава I
Быт и нравы посёлка Шушенское в контексте культурно-массовых мероприятий
Ночь в плацкарте по соседству с дембелями, день в душном автобусе — и вот я стою в летних сумерках на автовокзале посёлка Шушенское, в котором когда-то жил Ленин, и это так и осталось единственной вехой истории этого места.
Только тут на меня накатило осознание происходящего: я впервые почти в тысяче километров от дома, никого здесь не знаю, должна сама провести настоящее исследование. Я понятия не имела, куда мне идти, где искать общежитие и что, собственно говоря, вообще нужно делать. Карты с собой не было, смартфона тоже — только обычный кнопочный телефон, на котором ни в коем случае нельзя выходить в интернет: тарифы людоедские, все деньги на счёте мгновенно сгорят.
О самом фестивале, который мне предстояло изучать, я тоже ничего не знала. Казалось, можно было хотя бы погуглить и как-то подготовиться, но своего ноутбука и интернета у меня тогда ещё не было. Требовался компьютер с доступом в Сеть, а ближайший находился в специальном классе в университете, куда нужно было выкраивать время и ехать отдельно.
В итоге я плюнула и отправилась в свою первую экспедицию наобум. И теперь стояла на асфальтовом пятачке остановки с лицом настолько озадаченным, что это привлекло одного из дежуривших рядом таксистов.
— Что, на фестиваль? — добродушно спросил мужчина средних лет, высунувшись из окна своих «жигулей». Сделать такой вывод ему было нетрудно: мою спину оттягивал тяжеленный рюкзак со спальным мешком.
— Мне бы в общежитие, — нерешительно ответила я.
— Ну поехали, довезу.
— Но у меня нет денег.
— Ну я за так довезу.
Стараясь не думать, много ли таксист зарабатывает при таком подходе к делу, я залезла в «жигули». Проехав несколько коротких улиц, водитель высадил меня возле серого пятиэтажного здания, которое выглядело ровно так, как и можно ожидать от общаги провинциального сельскохозяйственного техникума: одновременно уныло и зловеще.
У входа, стряхивая пепел в банку из-под горошка, на корточках сидели двое мужчин. «Давно здесь сидим», — читалось на их лицах. За распахнутыми деревянными дверями чернел неосвещённый коридор с облупившейся краской на стенах.
Выглядело всё это не слишком уютно, но я, набравшись решимости, отыскала в полумраке комнатку коменданта и постучала. Вышла вежливая девушка в шлёпанцах и футболке со стразами и ответила, что места в общаге есть, оплатить можно хоть сейчас, правда, чеков они не выдают. Это осложняло дело, поскольку институтская бухгалтерия оплачивала только подтверждённые траты. Но мне так хотелось стянуть, наконец, со спины тяжёлый рюкзак и помыться, что было уже не жаль нескольких сотен рублей из своего кармана. Душ у них, конечно, был, и мне его обязательно покажут.
Девушка провела меня в помещение, которое больше всего напоминало локацию из «Сайлент Хилла»: стены, покрытые выщербленной кафельной плиткой в подозрительных коричневых разводах. С потолка капало. На полу не хватало некоторых плиток, а в образовавшихся пустотах неприятно чернело что-то склизкое. Краны были такие ржавые, что, казалось, развалятся от одного прикосновения.
Домашняя девочка, я тогда ещё жила с родителями. В общем-то, удивить меня можно было чем угодно, даже плацкарт был в новинку. Ну а вид душа привёл меня в полнейший ужас. Мыться сразу расхотелось. Комнату я решила даже не смотреть и выскочила на улицу, решив, что в случае чего лучше заночевать под кустом.
Мимо проезжал уже знакомый мне таксист. Кажется, за то время, пока я осматривала душевую, он успел объехать весь посёлок.
— Что, не понравилось? — весело спросил он.
Я сконфуженно пробормотала что-то утвердительное.
— Ну садись, в другое место отвезу.
— Но у меня же по-прежнему нет денег...
— Ну я так отвезу.
Второе в посёлке общежитие снаружи выглядело так же, как и первое. Узнавать, что там внутри, мне уже не хотелось. Больше мест для ночлега в Шушенском не наблюдалось: оставался лишь большой палаточный городок за детским лагерем на окраине посёлка. Там селились гости фестиваля, желающие совместить культурную программу с отдыхом на природе. Я попросила водителя отвезти меня туда, думая только о том, где ночевать ближайшие трое суток.
Палатки у меня с собой не было — только спальный мешок. На улице стремительно темнело, идея ночевать под открытым небом с каждой минутой казалась всё более безумной. Единственная здравая мысль, что пришла мне в голову, — попроситься жить в чью-нибудь палатку.
Почему-то я была уверена, что «Саянское кольцо» — молодёжный фестиваль. А у нас, у молодёжи, всё же с этим просто. Подойду к какой-нибудь весёлой компании, сидящей кружком у костра: девушки в дредах плетут фенечки, парни в разноцветных рубашках, похожие на цыган или кочевников, бренчат на гитаре — представлюсь, впишусь в палатку, и будем три дня вместе жить — не тужить, по вечерам петь песни и пить дешёвое вино из тетрапака.
Иллюзия развеялась быстро, едва я дотопала до палаточного городка. «Саянское кольцо» оказалось фестивалем для семей с детьми. Они и составляли 99 % местного контингента.
Раз за разом я обходила ряды палаток: флегматичные отцы семейств с обгоревшими загривками перетаскивали из машин сумки с провизией, устанавливали тенты, раскладные столы и стулья, их жёны в леопардовых купальниках доставали игрушки и купальные принадлежности, нарезали фрукты, хлеб, колбасу и огурцы, разливали пиво и соки по пластиковым стаканчикам. Вокруг, вопя от восторга, носились дети. Попытки вписаться к одному из этих достопочтенных семейств казались категорически неуместными.
Палаточный городок заканчивался. Солнце почти зашло. Дневной зной грозил смениться холодной ночью, когда изо рта валит пар, а кончики листьев покрываются инеем.
Наконец, уже почти потеряв надежду, я набрела на большую палатку, рядом с которой у костра весело болтали шесть девушек разного возраста. Собрав в кулак последние остатки смелости и стараясь не думать о том, какая это, в общем-то, наглость — ни с того ни с сего проситься жить к незнакомым людям, я улыбнулась и пролепетала:
— Здравствуйте, тут такое дело… У меня нет палатки. Можно к вам присоединиться?
Девушки удивлённо переглянулись, после короткой паузы одна из них крикнула куда-то в сторону:
— Маш, у нас ещё одно место найдётся? Есть? Отлично, располагайся!
Последняя фраза относилась уже ко мне. Мы представились друг другу. Не веря своему счастью, я залезла в палатку и раскатала спальный мешок. Наступила ночь.
Вокруг гудел лагерь, где-то поблизости гремели бутылки и слышались пьяные крики. В отдалении, за тополиной рощей, прожекторы освещали две сцены, на которых распевались к завтрашним выступлениям музыканты. Вскоре в палатку забрались мои спасительницы и тоже закутались в спальные мешки. Некоторое время они обсуждали дневные дела и истории из жизни.
— Лежу я как-то раз дома, засыпаю. И тут вижу — таракан по стене ползёт. Я такая: ну привет, дружище… — начала смешливая девушка, к которой я обратилась на улице. Кажется, её звали Настя. Конца истории я не услышала, потому что почти мгновенно провалилась в сон.
Когда я проснулась на следующий день, в палатке уже никого не было.
— Выспалась? Харе кришна! — было первым, что я услышала, выбравшись наружу.
Оказалось, меня приютили кришнаиты.
Глава II
Социально-культурные особенности этнического фестиваля
Кришнаиты приехали на фестиваль целой общиной. Они жили в нескольких палатках, расставленных кругом, центр которого занимал брезентовый навес. Под ним стоял длинный стол, за которым несколько женщин готовили завтрак.
В этом лагере я и прожила три дня. Наравне с остальными каждое утро мне выдавали горячую миску с завтраком. Кришнаиты не едят мяса, так что трапеза состояла из овощного салата, риса и панира — соевого сыра в соусе карри. Кажется, ничего вкуснее я в жизни не ела.
После завтрака мои новые друзья облачались в туники и разноцветные сари, брали для раздачи брошюры о своём учении, картаны, мриданги, фисгармонии и другие музыкальные инструменты, и отправлялись на фестивальную поляну — танцевать хороводы и петь «харекришна». Я шла туда же, но уже с другой целью: проводить полевое исследование фестиваля для будущей дипломной работы. Проблема была в том, что я понятия не имела, как это делается.
«Саянское кольцо» — типичный летний фестиваль этнической музыки и культуры, в 2010-х такие были в моде. Три дня с утра до ночи почти 30 тысяч человек фланировали между площадкой для разучивания традиционных танцев, кинотеатром, где показывали этнографическое кино, ярмаркой «хендмейда» и выставкой современного искусства, где в качестве экспонатов выступали гигантские лапти и стог сена. По утрам желающие занимались традиционным русским занятием «косьба травы», по вечерам сразу на двух сценах гремел концерт российских и зарубежных исполнителей кантри, тувинского горлового пения, игры на якутском комусе, мордовских частушек в электро-поп-обработке, буддийских мантр под нью-эйдж-эмбиент и другой музыкальной экзотики.
Мне предстояло всё это каким-то образом зафиксировать и описать, чтобы потом подготовить тезисы для научной конференции. Никаких особых инструкций о порядке работы у меня не было, хотя из лекций я смутно помнила, что у исследователя должна быть какая-то гипотеза. «Жители сибирских городов в повседневной жизни никогда не сталкивались с традиционной народной культурой — пением, костюмами, обрядами и пришли на фестиваль специально, чтобы всё это увидеть», — сформулировала я свою.
Теперь эту гипотезу предстояло проверить почтенным этнографическим методом под названием «включённое наблюдение».
Быть великим этнографом прошлого — значит, отправиться в полное приключений и опасностей странствие по неприступным горам и непроходимым джунглям, чтобы потом описать быт и мировоззрение экзотических народов. Быть студентом-этнографом в России начала десятых годов — значит, поехать в какой-нибудь богом забытый край, поговорить там с парочкой местных и описать плеть из коллекции локального краеведческого музея.
Потом вернуться в свой институт, написать статью в какой-нибудь «Вестник Югорского университета», озаглавить её, ну скажем, «К вопросу о семантике плети в свадебной обрядности марийцев посёлка Суслонгер».
Интересно, если любить предмет, но довольно изматывающе. Учитывая, что единственную плеть, что лежит в музее, надо изучать вдоль и поперёк много лет, а всю человеческую жизнь вокруг неё приходится заковывать в строгие научные определения. На практике это значит трёхэтажные описания на гибриде научного сленга с казённым арго — что-нибудь про этнокультурную динамику и этническое возрождение в контексте современных социально-политических процессов.
Потом эту статью за годы в библиотеке, может быть, прочтёт ещё один бакалавр, пишущий диплом про тот же самый посёлок Суслонгер, потому что оттуда он и приехал учиться в Югорский университет. Тебе же надо повторять всю процедуру каждый год, разрываясь между любовью к исследованиям и путешествиям и ощущением абсолютной бесполезности собственной работы.
Но вся эта мудрость пришла ко мне намного позже, тогда же я три дня бродила в толпе, фотографировала, записывала всё увиденное в блокнот и нападала на случайных людей с вопросами.
«Здравствуйте! Извините, а почему вы решили посетить данное мероприятие? Вы ощущаете народную культуру? Не знаете, что это такое? Ну, может традиционную музыку любите?»
Гипотеза раз за разом не подтверждалась. Мои респонденты вообще не понимали, чего я от них хочу. «Зачем пришли? Да мы тут рядом живём», «Что интересного? Ну вот женщины поют хорошо, я люблю такое», «Да мы с семьёй вообще приехали на берегу реки шашлыки пожарить», «Культура, говорите? Да, культура — это хорошо, это полезно». На научный материал это тянуло слабо. Зато за три дня я успела записать в блокноте, откуда прибыли многочисленные мастера, продававшие на ярмарке свои бусы и глиняные горшки, искупаться в холодной речке Шушь — притоке Енисея, съездить с кришнаитами за продуктами в соседний магазин и познакомиться со студенткой журфака Красноярского университета, которая всё время норовила показать какую-нибудь стойку из капоэйры.
На третий день кришнаиты уехали. Вернувшись с фестивальной поляны, я обнаружила только свой рюкзак, аккуратно оставленный на том месте, где раньше стояла палатка. Я так и не успела попрощаться с этими добрыми людьми.
На подобных фестивалях я потом побывала ещё не раз. Китайский чай, йога, плетение мандал, гадание на таро и тысячи других активностей. Я жила в полуразвалившейся палатке на алтайской турбазе, смотрела театрализованное представление о принцессе Укока в алтайском селе Ело, водила хороводы на знаменитом новосибирском фестивале «Живая вода», пила тыквенный сок из банок на сельском празднике в селе Северное Новосибирской области. И даже встречала сотрудников ФСБ, жалующихся, что приходится охранять «Праздник первого айрана» — городской праздник, а когда-то весенний обряд хакасских скотоводов. Неудивительно. Там где народы — там национальности, где национальности — там, по мысли российской власти, межнациональная рознь, вражда и нетерпимость. Где рознь, вражда и нетерпимость — там экстремизм. А где экстремизм — там и они. Этнография в России имеет неуловимую, но стойкую связь со спецслужбами. Впрочем, как и всё остальное.
Но большую часть времени я молча убивала глаза среди пыльных газет в архивах Красноярского края, Новосибирской области и Республики Алтай в поисках дополнительных данных, чтобы потом соорудить на основе этого новые скучные тезисы.
Заключение
Интересные люди
«В результате экспериментов фестиваля с этнической культурой, само её понятие размывается настолько, что перестаёт восприниматься в конкретных рамках, переходя в сознании индивида в некий интуитивно представляемый культурный субстрат, о котором понятно только то, что он связан не с современной культурой, но с чем-то древним, „корневым“, заветным, природным».
Вернувшись из поездки, я написала на основе своих наблюдений тезисы, которых хватило на пять научно-исследовательских конференций. Скорее всего, абзац выше вы не дочитали даже до середины, потому что жизни в нём меньше, чем в могиле принцессы Укока. Но таковы академические правила. Меня учили, что научный текст должен быть максимально бесцветным и сухим. Так, якобы, достигается научная достоверность и полнота описания. Я чувствовала, что это справедливо в отношении микробов или электронов, но, когда рассказываешь про людей, выходит что-то не то. Живая жизнь вокруг меня была намного богаче и интереснее всех этих «культурных субстратов», но именно она в мои тексты не попадала.
В одной из сибирских деревень местный житель так описал мне сельскую свадьбу своего отца: «Развели ведро одеколона — и готово». В научную статью эта фраза, пусть и полушуточная, но такая образная, не попала, потому что неприлично и не положено.
В алтайском селе Усть-Кан, куда я приехала изучать архив советских районных газет, самым интересным были, конечно, не газеты, а тот факт, что работать можно было только до обеда. Потом библиотекарь уходила заготавливать траву для своих овец. А из поездки в бывший природный парк «Чуй-Оозы» у слияния рек Чуя и Катунь я запомнила вовсе не собрание наскальных рисунков «Калбак-Таш», а хозяйку гостиницы, где я однажды остановилась. Величественная и радушная алтайка в шляпке с беззаботными лентами, но с жилистыми, натруженными от постоянной работы руками. Она рассказала, как одна управляет целым хозяйством и как объявила в своей деревне сухой закон, буквально выгнав оттуда всех продавцов спиртным и устроив женские отряды для патрулирования улиц и отлова тех, кто попытался бы торговать подпольно.
В какой-то момент я поняла, что мне надоели эти сухие концептуализации. Изучать таким образом живой и меняющийся мир людей — всё равно что изучать бабочку, наколов её на булавку. Узор на крылышках, конечно, можно описать во всех подробностях, но насекомое будет уже мертво. Получив свой диплом по этнографии, я поняла, что не хочу загонять все эти тяготы и радости, всю эту боль и пестроту, блеск и нищету в громоздкие академические схемы, и пошла работать журналистом. Возможно, с точки зрения моих бывших коллег я теперь скребу по верхам и не вижу сути. Но на самом деле я занимаюсь почти тем же самым, просто не пишу тезисы, а рассказываю истории. Этот метод передачи знания появился задолго до этнографов и переживёт их всех.
И всё же этнография дала мне кое-что очень ценное: понимание, что ничто в культуре не исчезает и всё повторяется. Что люди невероятно интересны, а Россия — удивительна.
«В современном мире массовые праздники продолжают оставаться эффективным способом объединения людей в рамках кратковременной агрегации…» — зачитывала я с небольшой деревянной кафедры свои свеженькие тезисы на научной конференции, традиционно проходившей в апреле в стенах университета. «Одна из целей фестиваля — организовать возможность неформального общения для различных социальных групп на фоне мероприятий развлекательного характера...»
За окном стемнело. Благодаря фамилии я выступала последней. В обычном кабинете с партами, как в школе, сидело несколько преподавателей нашей кафедры, пара аспиранток и таких же, как я, юных этнографов. Они со своими докладами уже отстрелялись и мечтали, вероятнее всего, о буфете. Как и я.
Кто-то из преподавателей задал вежливый вопрос, отметив огрехи в методологии исследования.
— Да, спасибо за ваш вопрос. Всё это обязательно будет учтено в последующей работе.
В глубине души я чувствовала, что делаю что-то очень скучное и никому не нужное. В будущем я стану научным журналистом и пойму, что наука вообще-то может быть весьма интересной и увлекательной, а конференции нужны, чтобы учёные могли делиться результатами своих исследований и обсуждать их. Но тогда хотелось чаю, булочки и поскорее поехать домой.
