Всегда правильно с Толстым

В том числе выяснилось, что мысли графа вызывают иррационально жгучую боль в нижних чакрах очень многих людей, и обосновывается это очень по-разному: от утверждения, что Толстой был слабыми мыслителем (на что мы предлагаем вам изучить все четыре лонгрида и конструктивно поспорить в комментах) до обвинения в женоненавистничестве (что мы постарались опровергнуть в предыдущих публикациях). Но самым частым и сильным стал такой аргумент: 

как он смеет учить нас 

— этот порочный человек, который поступал так дурно с людьми и со своей собственной жизнью, этот грубый, хмурый, наделавший столько ошибок человек!

Кажется, что учить нас и рассказывать нам о том, как правильно жить, имеют право только святые, отшельники, просветлённые или хотя бы йогины. Но, если вы подумаете, вы и их-то не очень слушаете, но не слушать их — безопасно: «где мы, а где они», «конечно, он святой, куда нам», «йог левитирует, ему легко говорить». Чтобы не слушать такого же человека из плоти и крови, ошибающегося, щедро делящегося своим опытом, публично раскаивающегося в своих проступках и дурном обращении с близкими, нужны аргументы посильнее (например, что он в целом не очень мыслитель или просто плохой человек). 

Но когда люди говорят так, они забывают, что Лев Толстой прожил большую жизнь, очень большую не только с точки зрения времени, но и сточки зрения насыщенности этих лет событиями и внутренними осознаниями, которые достигли особой интенсивности в последней четверти жизни Льва Николаевича. Он сделал много дурного, и он нёс последствия своих поступков всю жизнь, старался исправиться и во многом ему удалось измениться. Когда он говорит вам, как надо и не надо, — это не брюзжание старого человека, который судит вас, — это горькое осознание человека, прожившего жизнь, полную неприятных открытий о себе и о том, как надо было, чтобы жизнь была иной. 

Человек может измениться.

Это важное осознание, которое многим помогло в жизни (Пётр Мамонов очень любит рассказывать, что трансформации Толстого спасли его от смерти) и многим ещё может помочь. Если бы человек не мог измениться, исправиться, пойти путём добра — на многих из нас уже можно было бы поставить крест, так как многое необратимое зло уже было совершено.

Не бойтесь этого разногласия; напротив, знайте, что в этом разногласии вашем со всем окружающим выразилось самое лучшее, что есть в вас, — то божественное начало, проявление которого в жизни составляет не только главный, но единственный смысл нашего существования. Верьте тогда не себе, известной личности, — Ване, Пете, Лизе, Маше, сыну, дочери царя, министра или рабочего, купца или крестьянина, а себе, тому вечному, разумному и благому началу, которое живёт в каждом из нас и которое в первый раз пробудилось в вас и задало вам эти важнейшие в мире вопросы и ищет, и требует их разрешения. 

Не верьте тогда людям, которые со снисходительной улыбкой скажут вам, что и они когда-то искали ответов на эти вопросы, но не нашли, потому что нельзя найти иных, кроме тех, которые приняты всеми.

Не верьте этому, а верьте только себе, и не бойтесь несогласия со взглядами и мыслями людей, окружающих вас, если только несогласные с ними ответы ваши на представляющиеся вам вопросы основаны не на ваших личных желаниях, а на желании исполнить назначение своей жизни, исполнить волю той силы, которая послала вас в жизнь. Верьте себе, особенно когда ответы, представляющиеся вам, подтверждаются теми вечными началами мудрости людской, выраженной во всех религиозных учениях и в наиболее близком вам учении Христа в его высшем духовном значении.

Я не поверил себе тогда, и только после многих десятков лет, потраченных на достижение мирских целей, которых я или не достиг или которых достиг и увидал бесполезность, тщету, а часто и вред их, я понял, что то самое, что я знал шестьдесят лет тому назад и чему не поверил тогда, и может и должно быть единственной разумной целью усилий всякого человека.

Помню, как я, когда мне было пятнадцать лет, переживал это время, как вдруг я пробудился от детской покорности чужим взглядам, в которой жил до тех пор, и в первый раз понял, что мне надо жить самому, самому избирать путь, самому отвечать за свою жизнь перед тем началом, которое дало мне её. 

Помню, что я тогда, хотя и смутно, но глубоко чувствовал, что главная цель моей жизни — это то, чтобы быть хорошим, в смысле евангельском, в смысле самоотречения и любви. 

Помню, что я тогда же попытался жить так, но это продолжалось недолго. Я не поверил себе, а поверил всей той внушительной, самоуверенной, торжествующей мудрости людской, которая внушалась мне сознательно и бессознательно всем окружающим. И моё первое побуждение заменилось очень определёнными, хотя и разнообразными желаниями успеха перед людьми, быть знатным, учёным, прославленным, богатым, сильным, то есть таким, которого бы не я сам, но люди считали хорошим.

Не верьте тому, что осуществление добра и истины невозможно в душе вашей. 

Такое осуществление добра и истины не только не невозможно в душе вашей, но вся жизнь, и ваша, и всех людей, только в одном этом, и только это осуществление в каждом человеке ведёт не только к лучшему переустройству общества, но и ко всему тому благу человечества, которое предназначено ему и которое осуществляется только личными усилиями каждого отдельного человека.

Да, верьте себе, когда в душе вашей будут говорить не желание превзойти других людей, отличиться от других, быть могущественным, знаменитым, прославленным, быть спасителем людей, избавителем их от вредного устройства жизни (такие желания часто подменивают желание добра), а верьте себе, когда главное желание вашей души будет то, чтобы самому быть лучше, я не скажу: совершенствоваться, потому что в самосовершенствовании есть нечто личное, удовлетворяющее самолюбию, а скажу: делаться тем, чем хочет тот бог, который дал нам жизнь, открывать в себе то вложенное в нас, подобное ему, начало, жить по-божьи, как говорят мужики.

Верьте себе и живите так, напрягая все свои силы на одно: на проявление в себе бога, и вы сделаете всё, что вы можете сделать и для своего блага, и для блага всего мира.

Ищите царствия божия и правды его, а остальное приложится вам. Да, верьте себе в то великой важности время, когда в первый раз загорится в вашей душе свет сознания своего божественного происхождения. Не тушите этот свет, а всеми силами берегите его и давайте ему разгореться. В этом одном, в разгорании этого света — единственный великий и радостный смысл жизни всякого человека.

Лев Толстой».

Но за жизнь граф прошёл определённую эволюции в осмыслении «женского вопроса». С течением времени его непримиримое презрение к женщине высшего света с её жеманством, нарядами, кокетством и распущенностью всё возрастало. В то же время он встречал всё больше женщин-единомышленниц, в том числе знакомился с ними по переписке, — и это во многом к концу жизни даже повернуло его в сторону признания равенства полов в духе и того, что материнство — не единственно верная женская миссия. 

И вот я хотел сказать, что это нехорошо, потому что не может быть того, чтобы для здоровья одних людей нужно бы было губить тела и души других людей, так же как не может быть того, чтобы для здоровья одних людей нужно было пить кровь других.

Вывод же, который, мне кажется, естественно сделать из этого, тот, что поддаваться этому заблуждению и обману не нужно. А для того, чтобы не поддаваться, надо, во-первых, не верить безнравственным учениям, какими бы они ни поддерживались мнимыми науками, а во-вторых, понимать, что вступление в такое половое общение, при котором люди или освобождают себя от возможных последствий его — детей, или сваливают всю тяжесть этих последствий на женщину, или предупреждают возможность рождения детей, — что такое половое общение есть преступление самого простого требования нравственности, есть подлость, и что потому холостым людям, не хотящим жить подло, надо не делать этого.

Для того же, чтобы они могли воздержаться, они должны, кроме того что вести естественный образ жизни: 

не пить, не объедаться, не есть мяса и не избегать труда (не гимнастики, а утомляющего, не игрушечного труда), не допускать в мыслях своих возможности общения с чужими женщинами, так же как всякий человек не допускает такой возможности между собой и матерью, сёстрами, родными, жёнами друзей.

Второе то, что в нашем обществе, вследствие взгляда на любовное общение не только как на необходимое условие здоровья и на удовольствие, но и как на поэтическое, возвышенное благо жизни, супружеская неверность сделалась во всех слоях общества (в крестьянском особенно, благодаря солдатству) самым обычным явлением.
И я полагаю, что это нехорошо. Вывод же, который вытекает из этого, тот, что этого не надо делать.

Для того же, чтобы не делать этого, надо, чтобы изменился взгляд на плотскую любовь, чтобы мужчины и женщины воспитывались бы в семьях и общественным мнением так, чтобы они и до, и после женитьбы не смотрели на влюбление и связанную с ним плотскую любовь, как на поэтическое и возвышенное состояние, как на это смотрят теперь, а как на 

унизительное для человека животное состояние, 

и чтобы нарушение обещания верности, даваемого в браке, казнилось бы общественным мнением по крайней мере так же, как казнятся им нарушения денежных обязательств и торговые обманы, а не воспевалось бы, как это делается теперь, в романах, стихах, песнях, операх и так далее.

Это второе.

Вывод же, который вытекает из этого, тот, что этого не надо делать. А для того, чтобы этого не делать, надо понять, что воздержание, составляющее необходимое условие человеческого достоинства при безбрачном состоянии, ещё более обязательно в браке.

Это третье.

дети людей воспитываются, как дети животных, 

так что главная забота родителей состоит не в том, чтобы приготовить их к достойной человека деятельности, а в том (в чём поддерживаются родители ложной наукой, называемой медициной), чтобы как можно лучше напитать их, увеличить их рост, сделать их чистыми, белыми, сытыми, красивыми (если в низших классах этого не делают, то только по необходимости, а взгляд один и тот же). И в изнеженных детях, как и во всяких перекормленных животных, неестественно рано появляется непреодолимая чувственность, составляющая причину страшных мучений этих детей в отроческом возрасте. Наряды, чтения, зрелища, музыка, танцы, сладкая пища, вся обстановка жизни, от картинок на коробках до романов и повестей и поэм, ещё более разжигают эту чувственность, и вследствие этого самые ужасные половые пороки и болезни делаются обычными условиями вырастания детей обоего пола и часто остаются и в зрелом возрасте.

И я полагаю, что это нехорошо. Вывод же, который можно сделать из этого, тот, что надо перестать воспитывать детей людей, как детей животных, и для воспитания людских детей поставить себе другие цели, кроме красивого, выхоленного тела.

Это четвёртое.

И от этого лучшие силы людей тратятся не только на непроизводительную, но на вредную работу. От этого происходит большая часть безумной роскоши нашей жизни, от этого — праздность мужчин и бесстыдство женщин, не пренебрегающих выставлением по модам, заимствуемым от заведомо развратных женщин, вызывающих чувственность частей тела.

И я полагаю, что это нехорошо.

Нехорошо это потому, что достижение цели соединения в браке или вне брака с предметом любви, как бы оно ни было опоэтизировано, есть цель недостойная человека, так же как недостойна человека представляющаяся многим людям высшим благом цель приобретения себе сладкой и изобильной пищи.

Это пятое.

В браке, продлившемся без малого пятьдесят лет, Софья Андреевна Толстая родила Льву Николаевичу тринадцать детей, четверо из которых умерли в детстве. Можно без преувеличения сказать, что «Война и мир» и «Анна Каренина» — тоже дети, рождённые от этого союза: Софья Андреевна помогала мужу советами, вычитывала его рукописи и брала на себя основную часть забот по воспитанию детей и ведению хозяйства, чтобы Лев Николаевич мог спокойно работать. Кажется, что всех такая жизнь устраивала, вернее, до каких-то пор так и было. Однако со временем Лев Толстой вступил в период продолжительного духовного кризиса, который принёс ему принципиально новую — истинно христианскую, как он её называл, — систему ценностей, в число которых семья, благосостояние и домашние заботы никак не входили. Намерения Толстого раздать имущество, жить собственным физическим трудом, быть аскетом и по возможности разрушить устоявшийся в обществе дурной порядок жизни казались Софье Андреевне безумием и безответственностью. Такое противоречие взглядов привело к тому, что последние десятилетия совместной жизни Софья Андреевна разрывалась между любовью к мужу и страшной ревностью к его новым друзьям по убеждениям, а Лев Николаевич — между своими идеалами и семейным долгом, который обязывал его относиться к браку, как к святыне. И хотя в итоге граф всё же не раздал имущества, не бросил детей и не оставил жену, он порывался осуществить это неоднократно, а перед смертью сделал последний рывок, в ночи пустившись в своё первое путешествие в качестве странника. Толстой умер не в Ясной Поляне, а в доме смотрителя железнодорожной станции Астапово в Липецкой области. Софью Андреевну, прибывшую вместе с огромной толпой паломников, так и не пустили к умирающему писателю. Сегодня мы публикуем письмо, в котором граф объясняет, зачем ему нужен уход из дома, на который он решится только через тринадцать лет после написания этого письма.

Не могу и тебя обвинять, что ты не пошла за мной, а благодарю и с любовью вспоминаю и буду вспоминать за то, что ты дала мне.

В чём заключается это благо? Каковы суть те признаки, по которым можно было бы отличить благо, добро от зла? Сторонники науки и искусства тщательно избегают ответа на эти вопросы. Они даже утверждают, что определение добра и красоты невозможно. «Добро вообще, — говорят они, — добро, красота, не может быть определено». Но они лгут. Во все времена человечество в своём поступательном движении только то и делало, что определяло добро и красоту. Добро определено много веков тому назад. Но это определение не нравится этим людям. Оно вскрывает ничтожество или даже вредные, противные добру и красоте, последствия того, что они называют своими науками и своими искусствами. Добро и красота определены много веков тому назад. Брамины, мудрые буддисты, китайские, еврейские, египетские мудрецы, греческие стоики определили их, а Евангелие дало им самое точное определение.

Мудрость человеческая в познании того порядка, в котором полезно знать вещи; она состоит в умении распределять свои знания соответственно степени их важности.

Между тем, из всех наук, которые человек может и должен знать, главнейшая есть наука о том, как жить, делая как можно меньше зла и как можно больше добра; и из всех искусств главнейшее есть искусство уметь избегать зла и творить добро с наименьшей, по возможности, затратой усилий. И вот оказывается, что между всеми искусствами и науками, имеющими притязание служить благу человечества, важнейшая из наук и важнейшее из искусств не только не существуют, но и исключены из списка наук и искусств.

Его предвзятое верование остановит и исказит все его рассуждения. Есть вера религиозная, есть и вера в нашу цивилизацию. Они совершенно сходны. Католик говорит: «Я могу рассуждать, но только в пределах того, чему меня учит наше писание и наше предание, обладающие полной, неизменной истиной». Верующий в цивилизацию говорит: «Моё рассуждение останавливается перед данными цивилизации, науки и искусства. Наша наука представляет собой совокупность истинного человеческого знания. Если она ещё не обладает всей истиной, то она будет обладать ею. Наше искусство с его классическими преданиями есть единственное истинное искусство». Католики говорят: «Существует вне человека одна вещь в себе, как говорят немцы: это церковь». Люди нашего мира говорят: «Существует вне человека одна вещь в себе: цивилизация». Нам легко видеть ошибки рассуждения религиозных суеверий, потому что мы не разделяем этих суеверий. Но верующий в какую-нибудь положительную религию, даже католик, вполне убеждён в том, что есть только одна истинная религия — именно та, которую он исповедует; и ему даже кажется, что истинность его религии может быть доказана рассуждением. Точно так же и для нас, верующих в цивилизацию: мы вполне убеждены в том, что существует только одна истинная цивилизация, — именно наша, и нам почти невозможно усмотреть недостаток логики во всех наших рассуждениях, которые стремятся доказать, что, из всех времён и из всех народов, только наше время и те несколько миллионов человек, которые живут на полуострове, называемом Европой, находятся в обладании истинной цивилизацией, состоящей из истинных наук и истинных искусств.

Чтобы познать истину жизни, которая столь проста, нет надобности в чём-нибудь положительном, в какой-нибудь философии, в какой-нибудь глубокой науке; нужно только одно отрицательное свойство: не иметь суеверий.

Надо привести себя в состояние ребёнка или Декарта и сказать себе: я ничего не знаю, ничему не верю и хочу только одного: познать истину жизни, которую мне нужно прожить.

И ответ уже дан века тому назад, и этот ответ прост и ясен.

Моё внутреннее чувство говорит мне, что мне нужно благо, счастье, для меня, для меня одного. Разум говорит мне: все люди, все существа желают того же самого. Все существа, ищущие, подобно мне, личного счастья, раздавят меня: ясно, что я не могу обладать тем счастьем, которого я желаю; а между тем в стремлении к счастью заключается вся моя жизнь. Не имея возможности обладать счастьем, не стремиться к нему, это значит не жить.

Но и помимо рассуждения человек находит в своём внутреннем чувстве самое убедительное доказательство истинности этого рассуждения. 

Вопрос смерти волнует каждого, кто потерял близкого или даже хотя бы раз сталкивался со смертью домашнего животного. Если в юности смерть представляется какой-то даже пикантной подробностью жизни, чем-то не про молодость и не про тебя, то чем старше становится человек, тем сильнее его волнует его собственная смерть как нечто вполне реальное. Телевизионщики отлично знают, что в потоке новостей и образов, льющихся с экранов телевизоров, единственная по-настоящему задевающая людей новость — та, что напоминает им об их собственной смерти. Теракты, пьяные за рулём, война, взрыв газового баллона у соседей. Лев Николаевич предлагает думать о смерти в фоновом режиме, никогда о ней не забывать — и тогда ни телевизионщики, ни бурные наши страсти, ни ложные наши убеждения не смогут помешать жить правильно. Мы учимся у него вслед за его эстрадным поклонником Петром Мамоновым, любимая сентенция которого звучит так: «Что будем делать в четверг, если умрём в среду?».

Злопыхатели Льва Николаевича любят рассказывать о том, как его крестьяне (в кулачок и без него) смеялись над великовозрастным графом, который всё норовил взяться за плуг или поковыряться в земле мотыгой или покосить сено. Может быть, крестьяне и смеялись, не понимая, чего это барин не барское дело делает — но старичок был упрямый. Раз он считал, что надо трудиться, значит, обязан был трудиться. В расцвете сил Толстой, по его собственному уверению, мог работать над своими текстами по десять часов без передышки и в итоге оставил после себя девяносто томов собрания сочинений. Давайте хорошенько вдумаемся, что такого граф видел в труде, и по возможности проникнемся трудолюбием.

— говорит Лев Толстой.

Сила повторения простых истин не в том, чтобы узнавать что-то новое — чаще всего нам всем эти мысли хорошо знакомы. Сила их повторения в том, чтобы каждый раз думать о них по-новому и прикладывать к собственной жизни. То, что мы считаем правильным, и то, как мы живём, — часто диаметрально противоположные вещи. Пример жизни Льва Толстого показателен тем, что до пятидесяти лет он знал, как правильно, но делал по-своему и как придётся, а после пятидесяти лет стал изо всех сил стараться ещё и делать всё, как правильно. За такое рвение быть хорошим Лев Николаевич в наше время получил бы от современников диагноз «православие головного мозга», но тогда даже православным показалось, что он перегибает палку. Сегодня читаем порцию бородатых толстовских истин об осуждении и неосуждении ближних.

«Боюсь, начну писать на письме Евгения Ивановича и испорчу, и нельзя будет переписать, а хочется написать на ваше последнее письмо о вашей милой, бедной жене. Рассуждать мне о ней и, главное, осуждать мне уж никак не приходится. Я более «бедный», чем она, если и не ем мяса, но делаю много хуже. Сказать же всё-таки скажу, что думалось, читая ваше письмо, и вы мне и она скажет обо мне, что мне на пользу. Думал я вот что: ужасно страшно усомниться в истинности истины. Ведь стоит только усомниться в том, что два меньше трёх, и всё пропало. Стоит усомниться в том, что более важное не более важно, и все соотношения размеров потеряются и всё пропало. Пропало, главное, для нас, для которых не только нет других утешений, но нет и тех ширм, которыми прежде загораживал от себя то, чего не хотел видеть. Ширмы все эти стали прозрачны — насквозь всё видишь. А то, что утешало и веселило, удручает. Что если б мы с вами вдруг решили, что хорошо бы поездить на охоту. Ведь не говоря уж о стыде не перед людьми, перед собой, радости уж не было бы — the zest of the thing is gone. А главное, после охоты уж ничего бы не осталось для нас святого. Стоит только в одном месте надорвать холст — и весь раздерётся. Это дурная сторона того, что Галя начала опять есть мясо, но хорошая та, что это отступление — шаг назад, надрыв в полотне — она сделала в самом, в самом безопасном месте. Ведь она не одна: я уверен, что на неё производится давление со всех сторон, да оно не может не производиться, когда вся медицина это говорит. А больному нельзя не верить медицине. Ведь это нам, здоровым, хорошо говорить. Это две первые мысли, которые пришли мне при чтении вашего письма. Теперь же, когда пишу, думаю: и вы знаете это так же, как и я, и она знает точно так же, что жизнь, истинная жизнь, независима от здоровья, скорее в обратном отношении. И что поддержание здоровья для жизни есть поразительная иллюзия. Я никогда так не жил, как когда болел, и никогда так мало не жил, не спускался низко, как когда ботел, как ботва на картофеле».

 Мне не совестно писать это вам, потому что знаю, что вы поймёте меня не умом, — понимать тут нечего, — а сердцем.

Поша сейчас едет, и мне жаль с ним расстаться. Писанье моё тоже остановилось — не знаю, как кончить. Причина моей тоски и физическая, должно быть, и нравственная: вчера был с детьми Таней и Лёвой разговор по случаю раздела. Я застал их на том, что они напали на Машу, упрекая её в том, что она отказывается от своей части. 

И мне было очень грустно.

Я никого не обижал, не сердился, но не люблю. И тяжело. Пожалуйста, никому не показывайте это письмо и разорвите.

То, что вы писали Лёве, что вы барин и издатель, нехорошо. Зачем барин, издатель? Зачем признавать себя в каком-нибудь положении? Мы все люди слабые, стремящиеся быть лучшими, жить лучше. И зачем ставить себе предел? Это соблазн. Может быть, вы будете жить много лучше, чем вы себе представляете. Я стою одной ногой в гробу и всё надеюсь и хочу жить лучше, и может, и буду. 

Может, и буду нищим с сумой и умру в навозе. За что же загораживать от себя возможность совершенства, ставить себе предел?

Дай вам Бог быть в любви со всеми, то есть иметь жизнь вечную. Мучительно грустно, тяжело терять её. Целую вас».

Я хотел сказать только то, что для доброй жизни необходим известный порядок добрых поступков; что если стремление к доброй жизни серьёзно в человеке, то оно неизбежно примет один известный порядок; и что в этом порядке первой добродетелью, над которой будет работать человек, будет воздержание, самообладание. Стремясь же к воздержанию, человек неизбежно будет следовать тоже одному известному порядку, и в этом порядке первым предметом будет воздержание в пище, будет пост.

 Постясь же, если он серьёзно и искренно ищет доброй жизни, — первое, от чего будет воздерживаться человек, будет всегда употребление животной пищи, потому что, не говоря о возбуждении страстей, производимом этой пищей, употребление её прямо безнравственно, так как требует противного нравственному чувству поступка — убийства, и вызывается только жадностью, желанием лакомства.

Почему именно воздержание от животной пищи будет первым делом поста и нравственной жизни, превосходно сказано, и не одним человеком, а всем человечеством в лице наилучших представителей его в продолжение всей сознательной жизни человечества. 

стремление к нравственному совершенствованию человека серьёзно и искренно, так как оно приняло свойственный ему неизменный порядок, начинающийся с первой ступени.

Нельзя не радоваться этому так же, как не могли бы не радоваться люди, стремившиеся войти на верх дома и прежде беспорядочно и тщетно лезшие с разных сторон прямо на стены, когда бы они стали сходиться, наконец, к первой ступени лестницы и все бы теснились у неё, зная, что хода на верх не может быть помимо этой первой ступени лестницы».