Этим текстом мы продолжаем серию путевых очерков из Берлина, Шри-Ланки, Нью-Йорка и других мест. Семена выученной беспомощности, фрукты ненависти, живая культура отчаяния и отсутствие перспектив — вот что везёт с собой автор самиздата в Нью-Йорк, надеясь получить взамен свою долю в контрабанде ценностей, трафике идей, незаконном обороте наблюдений и опыта. Запрещённые фрукты пахнут улицами Гарлема, нью-йоркским метро и ещё чем-то, о чём он пока не знает.
На входе в зал ожидания аэроэкспресса на Белорусском вокзале меня долго обыскивает невысокий охранник из транспортной службы. Он похож на воблу — высохший и как будто сплющенный по бокам. Он обшаривает меня металлоискателем, металлоискатель пищит, реагирует на металлическую пуговицу у меня на джинсах. У охранника усы, как у Горького или Ницше, — меня не пускает в электричку на Шереметьево вобла с ницшеанскими усами и георгиевской ленточкой возле нагрудного кармана.
Через два часа я стою в очереди к гейту. Позади меня — двое парней лет тридцати, высокие, темноволосые, с аккуратно подстриженными бородками; у них лица молодых учёных из фильмов второй половины девяностых. Непосредственно за мной — мужичок в клетчатой рубашке и жилетке со множеством карманов, в руке у мужичка пластиковый пакет и пластиковый стакан с пивом. У него лицо работяги, который пьёт первую вечернюю «Охоту» возле метро «Волгоградский проспект». Мы все летим одним рейсом: SU 102, Москва — Нью-Йорк.
Незадолго до посадки стюардесса раздаёт пассажирам таможенные декларации — красиво напечатанные на плотной и приятной на ощупь бумаге бланки. Мне нужно ответить на вопрос, не ввожу ли я на территорию США фрукты, семена, живые культуры и насекомых. Я вёз пару бананов, но съел их ещё над Гренландией. Я думаю: какие фрукты и семена я мог бы привезти сюда из России? Семена выученной беспомощности, фрукты ненависти, живую культуру отчаяния и отсутствия перспектив? Икринки воблы с усами Ницше?
— Сколько сигарет? — спрашивает по-русски низкорослый и круглый, похожий на морского ежа таможенник в JFK. У него дрожат руки и он долго не может найти визу в моём паспорте.
— Нисколько.
— Сколько дней?
— Eleven.
Он шлёпает в паспорт штамп и выбрасывает в мусорное ведро декларацию об отсутствии запрещённых фруктов.
В Нью-Йорке идёт дождь.
В метро на линии А в вагон заходят две чёрные девушки. Одна — огромная, в чёрных лосинах и яркой индусской рубашке, она рассказывает своей подруге с намертво уложенной чёлкой, как красит ресницы и сколько денег у неё уходит на косметику. Она рассказывает о своём парне, он продает кроссовки и прилично зарабатывает — а что еще нужно? — и может запросто отвалить ей на косметику 500 долларов. Она как бьюти-блогер из ютуба и одновременно как блогер про отношения из ютуба, даже в вагоне метро она собрала свою аудиторию: её слушают как минимум два человека — её подруга и я.
Из метро выхожу на 125-й улице в Гарлеме и иду вниз до 123-й. На улице темно, дождь, и я как будто оказался в Гарлеме из кино: чёрный парень в дверях подъезда курит косяк, запах марихуаны перебивает запах мокрого асфальта, китайской еды, мочи, благовоний. В темноте я вижу очертания домов с пожарными лестницами на фасадах.
Я снимаю комнату в квартире, которую нашёл на airbnb, — это самый экономный вариант, потому что номер в гостинице стоит не меньше 200 долларов, и скорее всего, за 200 долларов это будет дыра с тараканами. Хозяйка квартиры встречает меня вместе со своим парнем — огромным чёрным кубинцем. «Между вашими странами всегда были тесные отношения», — говорит она. «Karasho!» — говорит огромный кубинец и показывает такой же огромный большой палец.
Я иду на ужин в магазин Whole foods — это как если бы «Азбука вкуса» открыла огромную кулинарию, где в картонные коробки можно набрать свежую органическую еду: брокколи, жареный тофу, кейл, что-то ещё — и съесть её здесь же за пластиковым столом, сидя на пластиковом стуле. Я набираю, сажусь, осматриваюсь по сторонам — и вижу за соседним столом бомжа, который зашёл сюда, спасаясь от дождя. Я ем кейл, брокколи, жареный тофу. Он тоже ест что-то из своего пакета.
Дома я засыпаю, как только падаю головой на подушку. Мне снятся запрещённые в России фрукты, которые растут в Нью-Йорке, во сне я набиваю ими чемодан. Контрабанда ценностей, трафик идей, незаконный оборот наблюдений и опыта. Запрещённые фрукты пахнут улицами Гарлема, нью-йоркским метро и ещё чем-то, о чём я пока не имею ни малейшего представления.
В лифте мы нажимаем кнопку CL — Cloud Level — и через пару минут оказываемся на крыше небоскрёба Beatrice (56 этажей, совсем немного). Под нами Нью-Йорк, Манхэттен, Гудзон Ривер. В четырёх кварталах к северо-востоку — Эмпайр-стейт-билдинг, в трёх кварталах к северо-западу — Мэдисон-сквер-гарден, совсем далеко на юго-западе — очень маленькая отсюда Статуя Свободы. На южной стороне крыши идёт частная вечеринка — день рождения отмечает один из жильцов. Кое-где под нами, на других крышах, — другие вечеринки, люди, зонтики от солнца, шезлонги. Мне кажется, я даже отсюда вижу оранжевые бокалы с аперолем. Мы пришли сюда с Алёной. Алёна уехала в Америку девять лет назад. Она жила в этом билдинге, и её до сих пор помнит дормен Серджио.
— Конечно, — говорит он, — вы можете подняться, но там частная вечеринка на южной стороне крыши.
— Раньше я думала: пожить в башне — что может быть круче? — говорит Алёна. — А потом… — Она пожимает плечами. — Живёшь как в квартире с фотообоями. В окне напротив горничная каждый день в одно и то же время застилает постель. Но это важный опыт. Помогает определиться с целями.
За несколько часов до этого я успел замёрзнуть в Центральном парке и решить, что мне срочно нужен плащ. Манхэттен — это остров, с погодой здесь невозможно угадать. Атлантика, весна, холодный ветер, пронизывающий на каждом перекрёстке. Я вышел из парка неподалёку от отеля «Дакота» (я помню строчку из газеты, которую читал в детстве, — про «мрачное здание отеля „Дакота“», возле которого Марк Чепмен окликнул свою жертву. Я всегда представлял себе «Дакоту» чем-то вроде гигантского кирпича, непременно цвета мяса; на самом деле всё оказалось совсем не так, как я представлял), спустился в метро, вышел на Сорок второй — и вынырнул в совсем другом фильме, на Пятой авеню.
В любом другом городе мне было бы жаль времени на магазины, но в Нью-Йорке шопинг — необходимое занятие, достопримечательность, которую нельзя пропустить.
Меня предупреждали, что я увижу этот эффект: город будет говорить со мной, улицы будут говорить. Их можно будет читать, как газету или сайт. Нью-Йорк говорит со мной на всех возможных языках, включая те, которых я никогда не знал. Он вовлекает, играет — запахами травы и хот-догов (ненавижу хот-доги, но от их запаха на улице никуда не деться), HD-рекламой на автобусных остановках (мне бы такой телевизор домой, как на этой остановке), невероятными чернокожими атлетами, которые продают кроссовки и футболки в главном Nike store планеты, надписью белым шрифтом по чёрной тумбе «Don’t be afraid of anyone» («Никого не бойся»). Здесь слишком легко расстаёшься с деньгами — они текут сквозь тебя, как будто никогда не были твоими, как будто они — часть пейзажа, как свет и тени, которые текут через твой айфон, когда ты делаешь селфи под цветущей сакурой напротив дома-«утюга» (на фотографиях выглядит круче, чем в жизни). Текут, как пиксели в мой инстаграм, когда я кружусь вокруг своей оси на Таймс-сквер, чтобы закольцевать композицию и снять видос с полной панорамой площади (я начал вращение от пункта вербовки в армию США — ещё один вид туризма).
На фронтоне Рокфеллер-центра — барельеф, с которого Франциск Ассизский проповедует золотым птицам. На зданиях вдоль Пятой авеню плавно и тяжело, как в замедленной съёмке, развеваются на атлантическом ветру флаги США. Трамп-билдинг — говорят, на минус-первом этаже в нём расположен самый шикарный в мире бесплатный туалет, он отмечен на всех приложениях с бесплатными городскими туалетами.
Я иду по Пятой авеню и в голове у меня звучит Серж Генсбур:
J'ai vu New York
New York U.S.A.
J'ai vu New York
New York U.S.A.
J'ai jamais rien vu d’eau
J'ai jamais rien vu d'aussi haut
Oh! c'est haut, c'est haut New York
New York U.S.A.
С крыши небоскрёба Beatrice видно, насколько невелик на самом деле Манхэттен, если оценивать его как горизонтально лежащую территорию, и какими плоскими выглядят районы по ту сторону рек: Нью-Джерси, Бушвик, Бронкс.
Манхэттен — вертикальный мир, победа человека над территорией и географией, реализованная возможность торчать, избежав укола.
Мы спускаемся вниз, на улицу. Я иду за Алёной. «Терпеть не могу ждать», — говорит она. «Ненавижу светофоры», — говорит она. Она летит вдоль улиц, как Майкл Китон в фильме «Бёрдмэн», она связывает районы и перекрёстки в один длинный бесконечный маршрут — и город раскрывается, ведёт нас куда-то вглубь себя. Здесь всё связано одно с другим, отделено, визуально отграничено, по-другому звучит («приходи к моему офису, там совсем другой вайб») — и связано. Это связность потока — любого потока. Человеческого, денежного, стилистического, информационного. Это как длинный, почти бесконечный разговор или как фильм, снятый одним кадром.
Мы переходим из района в район, как будто переключаем каналы на ТВ, — городской заппинг. Десять минут в режиме безостановочного перемещения по улицам (если красный на светофоре через стрит, то зелёный — на светофоре через авеню, ты двигаешься как будто по намагниченной сетке), и с Юнион-сквер ты попадаешь в Ист-Виллидж, где нет небоскрёбов — или они не так важны для ландшафта, — но есть хороший кофе, книжные магазины, запах марихуаны (кажется, он здесь повсюду) и граффити — первые, которые я вижу в Нью-Йорке.
На закате я возвращаюсь в Гарлем, выхожу на 125-й и долго иду по улицам, на которых кроме меня нет ни одного белого человека. Улицы меняют цвет в зависимости от освещения и времени суток — в любом месте города, даже если ты никуда не идёшь, ты как будто смотришь фильм, тот же фильм, но в другом свете, в другой монтажной версии, с другой цветокоррекцией и другими актёрами. В любой момент времени ты немножко Майкл Китон в фильме «Бёрдмэн».
Сегодня дождь, и я иду в МЕТ, где меня встречает Коля Zein. Zein — музыкант, он приехал в Нью-Йорк пять лет назад, когда выиграл гринкард. Как местный он платит за билет не 25 долларов, а один, и покупает второй билет за ту же сумму для меня.
МЕТ огромен, это целый город, обойти его за день невозможно — сюда, как и в сам Нью-Йорк, нужно возвращаться много раз.
Я прохожу через залы с батальными полотнами, морскими пейзажами и парадными портретами XVIII и XIX веков, как будто я снова школьник и меня вызвали к доске.
Я как будто сдаю какой-то чертов экзамен: это искусство испытывает меня. В России любят сдавать и принимать экзамены, оценивать людей по результатам, «кто не в Prada, тот лох» — год назад я чуть было не ушёл креативным директором в ЦУМ. Отвёл господь. Вся русская литература, которая есть высшая точка развития русского человека, — это какой-то чёртов экзамен: нравственный, эстетический, гносеологический. Всё русское искусство — он же.
Мы идём в современную часть музея. Для МЕТ «современное» — это художники, которые родились не позже 1940 года.
Меня отпускает на выставке «Абстракция: от Поллока до Херреры» — здесь я, наконец, дома. Я не сдаю никакой экзамен, когда стою перед огромной картиной Твомбли — она захватывает моё эмоциональное состояние, переваривает и возвращает во внешний мир самым простым, грубым и ощутимым способом. Происходит контакт — самое главное, без чего не начнётся и не произойдёт вообще ничего.
Zein рассказывает про перформанс, который он видел: чёрная художница вышла голая на сцену и в конце помочилась на неё. Этот жест говорит со мной более внятно и вызывает более понятные эмоции, чем крутые лошадиные крупы на батальных сценах.
Возможно, это вообще единственное, что я понимаю в искусстве: контакт как проверка на внутреннюю свободу. Если контакт есть, цель достигнута. Если проверка не пройдена, подают русские специалитеты: оскорбление чувств и тюрьму как социальный лифт.
— Я здесь с людьми общаться научился, — говорит Zein, когда мы идём по его району («Почти Квинс!») в магазин за пивом. Раньше здесь были мастерские по металлообработке, металлолом сюда привозили на баржах, вдоль причала до сих пор стоят краны, которые разгружали эти баржи, теперь эти краны выглядят как ландшафтная скульптура, часть парка, разбитого на берегу Ист-Ривер за 25 миллионов долларов. Этот парк — чудо урбанизма, с площадками для выгула собак, площадками для выгула детей, площадками для выгула спортсменов, то есть практически всех категорий живых существ, которые населяют Нью-Йорк. Неподалёку от кранов стоит очень старый и очень большой логотип Pepsi Cola, выцветший, древний, повёрнутый в сторону Манхэттена. Также в сторону Манхэттена, а точнее — в сторону башни, где находится самый роскошный в мире бесплатный туалет, смотрит укреплённое на старом доке табло, отсчитывающее часы и дни до окончания президентского срока Трампа. Прямой визуальный контакт.
— Научился, значит, общаться. В Москве я закрытый ходил, очки, наушники. Здесь я всё время готов к тому, что со мной будут говорить: кому-то нужна помощь, кто-то хочет что-то предложить. Я, скорее всего, откажусь, но сперва надо же поговорить. Устраиваю бесплатные концерты для комьюнити. Когда я приехал, я думал, как все русские: сейчас наебу систему. Ты знал, например, что с русской кредитки не списываются чаевые? Потом я понял, что система существует for a reason. Shared economy — это прекрасно, но Убер не платит налоги, а значит, деньги не идут на строительство дорог. Налог с покупки ты узнаёшь уже на кассе — это тоже сделано for a reason, чтобы ты понимал, сколько именно ты отдаёшь государству. Я знаю всех в нейборхуде. Соседи с моей собакой здороваются. У нас на задворках снимали Elementary — Люси Лью мою собаку стала узнавать! У меня в России никогда такого не было.
В метро я вижу, как белая девушка уступает место чёрной женщине с ребёнком. Моментальный контакт — и они уже друзья: обсуждают детей, погоду, налоги — до тех пор, пока одной из них не нужно выходить.
Zein отправляет СМС — через несколько минут перезванивает диспетчер и уточняет статус. Ещё через час (за который мы успеваем съесть по слайсу местной, из пиццерии на углу, пиццы, про которую Zein говорит, что она to die for; это и в самом деле настоящая римская пицца — на тонком тесте, с артишоками и шпинатом) приезжает дилер. Это белый парень 30–35 лет, предельно вежливый и дружелюбный, он говорит с нами как бариста из модного кафе, у него в сумке лежит огромный пакет, в котором шесть герметичных пластиковых контейнеров с чудесами селекции, точно рассчитанные пропорции действующих веществ, идеальное сочетание CBD и THC. Дилер спрашивает, как бы мы хотели провести этот вечер. Всё в точности как в кофейне, только вместо «покислее, посочнее» мы говорим: «помягче, повеселее, побольше эмпатии», мы хотим более глубокого контакта друг с другом. Дилер достаёт один из контейнеров — на нём типографским способом отпечатанная наклейка с логотипом Higher Society и описанием сорта. Он забирает свои 60 долларов, желает приятного вечера и уходит. Он меньше всего похож на драгдилера, Он — сервисмен, часть системы, построенной на контакте, а система, как мы знаем, существует for a reason. Пройдёт совсем немного времени — и эти ребята начнут платить налоги: закон о полной легализации марихуаны уже находится на рассмотрении. В соседнем Нью-Джерси, где легалайз наступил, собрали статистику: после того как в проблемном районе появляется первый диспенсер, уровень преступности там падает на 19 процентов.
Zein провожает меня до метро.
— Мы здесь не жмём руки, это какой-то официоз. Все обнимаются вместо этого. Хорошо помогает вытащить человека из скорлупы.
Мы обнимаемся на прощание — и это очень близкий контакт.
В районе Hudson Yards, рядом с новым, с иголочки небоскрёбом Betancourt Group стоит The Vessel — «Корабль» — архитектурный объект, который выглядит как закольцованные соты, как осиный улей или как кожура, снятая фруктовым ножом с гигантского яблока и повисшая в пространстве. Внутри яблочной кожуры — лестница, по которой посетитель поднимается в небо.
Vessel — это чистый опыт в себе, лишённый практического смысла. На его создание, по разным оценкам, было потрачено от 75 до 200 миллионов долларов, его главное назначение — быть идеальным объектом для селфи.
Прежде чем подняться на Vessel, нужно подписать дисклеймер и передать права на весь контент, который ты создашь на борту, девелоперам Hudson Yards. С этого момента они могут распоряжаться твоими селфи и сториз по своему усмотрению. Это опыт, за который ты платишь тоже опытом.
Над площадью визжит камнерезка и раздаются до мурашек знакомые удары резиновым молотком по камню — рабочие укладывают плитку. Hudson Yards — молодой развивающийся район.
Вход на Vessel бесплатный, достаточно зарегистрироваться онлайн и прийти в свой временной слот — чтобы количество посетителей не превышало нормы безопасности. Лист ожидания заполнен на неделю вперёд. Я думаю, что в Москве это стоило бы рублей семьсот, как билет на канатку в «Лужники».
Vessel стоит в начале туристического маршрута — парка Хай-Лайн. Сам по себе Хай-Лайн — это заброшенная ветка железной дороги, проходящая над кварталами города, на которой разбит пешеходный парк: немного старых рельсов, немного стрит-арта, много цветущих деревьев, фотоспотов, скамеек для отдыха. Хай-Лайн — это туристический телепорт из Hudson Yards в район Челси, бывший индустриальный район, бывший ЛГБТ-бастион, место, где сейчас цветут цветы семисот арт-галерей, рынок Челси-маркет, нью-йоркская штаб-квартира Google и музей современного искусства Whitney.
На седьмом этаже Whitney на отдельной стене висит Ротко — «Четыре тёмных оттенка на красном». Это идеальное завершение опыта. Каждый турист знает, что Ротко стоит столько же, сколько и сам Vessel, но, в отличие от объекта на площади, за 15 минут, что я стоял напротив и наблюдал, с картиной не сделали ни одного селфи. «Четыре тёмных» — антиселфи-объект, оттенки разлагающегося мяса, опыт, погружающий и ошеломляющий. Опыт — главная валюта, которой ты расплачиваешься с городом, а также главный продукт, который ты у города приобретаешь. Experience — новая экономика, новый инсайт.
На рынке Челси в магазине Higher Standards бородатый и татуированный по скулы продавец советует посетителю CBD-масло для вейпа. CBD — активный компонент марихуаны, который не регулируется законом о наркотиках. Он не обладает выраженным психоактивным эффектом (в отличие от THC), он воплощает добро. Снижает гнев и раздражительность, улучшает сон, уменьшает тревогу, делает весь твой жизненный опыт приятнее и безопаснее. Это место, как и множество похожих мест по всему городу, — картина мира за секунду до легалайза.
Я иду через город на юг, в сторону Бруклинского моста. Кварталы мелькают как на быстрой перемотке: Greenwich Village, где даже воздух пахнет деньгами, магазин возле дома — не булочная, а бутик Jo Malone, а где-то поблизости Josef Brodsky пьёт vodka с Mikhail Baryshnikov. Soho, где — привет Ротко — на рейле в пространстве Off White висит рубашка с коротким рукавом и фотопринтом по всей поверхности (975 долларов), а на двери самого́ пространства нет вывески, и только если присмотреться, то замечаешь несколько слов, набранных, натурально, 14-м кеглем (как насчёт «логотипа побольше», маркетолог?). Потом — почти без перехода — China Town с вонючими, как собачий корм, лавками, в которых можно купить сушёный кордицепс и сушёные хвосты оленей, а затем, тоже почти без перехода, — бетонный лес Wall Street, где за час до заката уже темно.
На одной из стен China Town написано: «The future has no brakes» («У будущего нет тормозов»). Эта надпись не выглядит как арт — скорее как рекламный слоган: слишком коммерческий шрифт и фон. Но какая разница?
Местные спрашивают: «А ты что, ещё и спать здесь успеваешь?»
Я успеваю, но от этого вопроса чувствую себя деревенским жителем, который приехал в отпуск поспать.
Местные не останавливаются, они постоянно в движении, даже в баре спокойно посидеть не могут, потому что уже нужно в другой бар.
С утра иду в музей Гуггенхайма. Там огромная — 200 работ — выставка Роберта Мэпплторпа, местного священномученика новейшей реальности, умершего от СПИДа в 1989 году.
На выставке много больших чёрных членов. Большие чёрные члены — и вообще большие члены, не только чёрные — на всех стенах, они выглядят двусмысленно и оскорбительно. Я думаю, это очень круто, если твоё искусство выглядит двусмысленно и оскорбительно даже после того, как мир, в котором оно было создано, полностью изменился и больше не нужно умирать от СПИДа, скрывать гомосексуальность и делать множество других неприятных и глупых вещей. Возможно, Мэпплторп и объективирует чёрных, но фото большого чёрного члена гораздо сильнее объективирует меня и ещё нескольких посетителей выставки. Мы смотрим на этот большой чёрный член, как будто подглядываем. Мы смотрим на другую фотографию — один белый парень ссыт в рот другому белому парню. Мы смотрим на серию фотографий, на которых Мэпплторп засовывает себе в задницу кнут. Это оскорбительно, это объективирует, это гипнотизирует, это раздвигает границы — попробовал бы он сделать это в России.
В музее Гуггенхайма закрыта половина помещений, меняют экспозицию, как в Whitney несколько дней назад. Мне удалось невозможное: я приехал в Нью-Йорк — и не увидел ни одного Уорхола. Я собираюсь выкурить косяк прямо в Central Park, напротив входа в музей Гуггенхайма, где висят фотографии больших чёрных членов, — отодвинуть границу, даже не внешнюю (вряд ли кто-то меня остановит), а внутреннюю, как Мэпплторп почти пятьдесят лет назад. Я не делаю это только потому, что мир изменился — и я могу отодвинуть внутреннюю границу, никого не оскорбляя. Это же не искусство, а просто косяк.На обед еду есть лобстера в Челси. Лобстер огромный, как чёрный член на фотографиях Мэпплторпа или как сам Нью-Йорк: громадное целостное переживание, пережёвывание, удовлетворение увесистым куском жизни. Я ем его на рынке, стоя за жестяным столом: руками в белых латексных перчатках разламываю красный панцирь, вынимаю розовое мясо, высасываю его из клешней. Я похож на хирурга-людоеда. Мимо ходят японцы и немцы, они смотрят на моё пиршество, некоторые показывают пальцем.
После лобстера встречаемся с Zein и другими местными. Четверг — день Gallery Crawl. Раз в неделю в нескольких десятках из семи сотен арт-галерей в районе Челси открываются новые выставки. Вечеринки в честь открытий начинаются в шесть и продолжаются до восьми, два часа можно ходить по разным галереям, смотреть арт и пить бесплатное вино. Это и есть Gallery Crawl — погоня за впечатлениями и алкоголем.
Начинаем с галереи, где висят индустриальные пейзажи и в пластиковые стаканчики наливают местный рислинг из Нью-Джерси. Едва допив, идём во вторую галерею — там выставка художника из Индии. В зале стоят различные объекты — утюг, гладильная доска, беговой тренажёр, вешалка с мини-юбкой, пара «лодочек» на полке, — сделанные из бритвенных лезвий. Лезвия сияют в свете ламп, по залу ходят люди со стеклянными бокалами в руках. Мы не можем найти вино, поэтому скоро уходим. В третьей галерее, на первом этаже здания Захи Хадид, на стене висит ещё один идеальный объект для селфи — крылья ангела из кухонных ножей. Наливают цветочный совиньон блан, мы пьём и фотографируемся на фоне крыльев. В четвёртую галерею мы поднимаемся на лифте, вместе с нами едут настоящие нью-йоркские художники. От них пахнет бомжом, они давно не мылись, их одежда перепачкана краской и вином, на них живописные шляпы и лохмотья, у них в руках мешки, наподобие армейских, только разноцветные. В лифте один из них долго смотрит на другого, ищет в его лице одному ему известную эмоцию и говорит: «Не бойся, всё будет хорошо». Второй отвечает ему испуганным голосом: «Правда? Ты уверен?»
Они как будто оттуда, из 70-х, из времён, когда Мэпплторп фотографировал большие чёрные члены. Они точно не выложат в сториз картину из крупных бусин, расположенных в порядке азбуки Брайля, которую выставляет в галерее на шестом этаже японская художница. На этой выставке фотографируют их — и нас — потому, что это важно, когда на азиатские выставки ходят белые люди. Diversity, you know.
Gallery Crawl продолжается два часа, с шести до восьми. Объёмы искусства, которое производят и потребляют в Нью-Йорке, кажутся бесконечными: хорошо, если в Москве за месяц случается такое количество открытий, как здесь за один вечер четверга. Иногда я не могу с уверенностью сказать, искусство это или нет. Я видел в Центральном парке старый распределительный щит с трафаретом NOT ART на двери — делает ли это его арт-объектом?
Местные говорят, что выставки сегодня не очень — лучшее уехало на Frieze, арт-ярмарку, которая идёт пять дней подряд на Randall’s Island. «Там всё», — говорят они. Раушенберг, виртуальная реальность и всё, что необходимо смотреть, покупать, потреблять, иначе земля налетит на небесную ось, экономика рухнет, омары прокиснут, а искусство прекратится. Не уверен, готов ли я отправиться на Frieze прямо сейчас, не случится ли у меня передозировка.
Мы едем в бар в Ист-Виллидже, где говорим про Netflix. Netflix открывает вторую штаб-квартиру в Нью-Йорке.
— Ты же пишешь? — спрашивает меня мой новый местный знакомый. — Стриминговые платформы спят и видят, как им взъебать Голливуд. Охотятся за идеями. Не хочешь попробовать?
Мы стоим под дождём у дверей бара и курим косяк, напротив нас, через улицу в две полосы, — полицейский джип, в нём сидят три копа и смотрят на нас. «Отодвинул границу», — думаю я. Копы сидят и смотрят. Нью-Йорк в мокрой перспективе улиц уходит в вертикальную бесконечность.
В теннисном клубе в Central Park есть общественный туалет — обычный умеренно вонючий бесплатный сортир. Над раковиной с протекающим краном висит фотопостер с видом на озеро Жаклин Кеннеди и две цветущие сакуры на его берегу. Это просто фото в рамке под стеклом, кусок бумаги. Озеро расположено здесь же, в центральной части парка, и когда выходишь из туалета и проходишь сто метров, оказываешься на его берегу, перед двумя цветущими сакурами, точно такими же, как на фото, только теперь это не постер на стене в туалете, а кусок реальной жизни.
Я впервые вижу Статую Свободы с борта бесплатного парома, который ходит между Манхэттеном и Стейтен-Айлендом. Утро выдалось пасмурным, и Свободу я вижу в тумане или как будто в будущем.
Паром сопровождается катером береговой охраны с пулемётом на носу. Когда парням в катере становится скучно, они направляют катер на волны, расходящиеся от кормы парома: катер подпрыгивает, бьётся днищем о воду — красивый и безобидный способ потратить деньги налогоплательщиков. Мы едем на Стейтен-Айленд, чтобы пообедать в шри-ланкийском ресторане. По субботам там 15-долларовый буфет и можно бесконечно набирать в тарелку карри, ананасы в карри, свинину в карри и бурый рис — всё то, что я старательно избегал есть, когда путешествовал по Шри-Ланке. Там же, буквально за углом ресторана, в 2014 году убили чёрного парня — копы остановили его за то, что он якобы продавал поштучно сигареты, потом задержали с применением силы и задушили захватом за шею. Общественная реакция была разной: одни люди выходили на демонстрации, другие принялись отстреливать копов, третьи нарисовали на стене ресторана мурал — портрет убитого парня, на котором он похож на фотографию в паспорте.
Мы возвращаемся на Манхэттен тем же паромом. Погода улучшилась, светит солнце, и Свободу можно, наконец, разглядеть: она маленькая и зелёная.
Мы гуляем по району Гринпойнт и пьём ягодный напиток c CBD. Через несколько минут из головы убирают всё грустное, с глаз снимают серый фильтр — мы улыбаемся, мы красивые и умные, мы молодые настолько, насколько это вообще возможно в нашем случае. На волне этого непривычного чувства мы заходим в местный книжный магазин, где есть все книги, которые я до этого видел в музеях. Я покупаю огромный альбом Feminism and Art в розовой обложке — в подарок, неважно, кому, возможно, самому себе — и пин со словами «Fight Evil Read Books» («Борись со злом, читай книги»).
Гринпойнт — район, по которому прошлась джентрификация: старые здания фабрик, доков, мануфактур накрыло волной ultra modernity. Здесь проходит новый фронтир «фабрики грёз», здесь расположены съёмочные павильоны стриминговых сервисов — Netflix, HBO, Amazon.
Мы садимся на тёплые камни в парке на берегу East River и наблюдаем, как солнце опускается между небоскрёбами Манхэттена на другом берегу.
За нашими спинами у самой воды стоит какая-то покинутая фабрика с высокой кирпичной трубой. Слишком хорошее место для заброшки — скоро здесь соберутся в пучок силовые поля, пронизывающие Нью-Йорк, и это место взорвётся новыми смыслами, которые затем распространятся по всему миру. Эта точка — будущее, встроенное в будущее.
Вдоль East River, в паре десятков метров над водой, пролетает военный вертолёт. Другой вертолёт — поменьше и без опознавательных знаков — летит куда-то в сторону Бруклина.
Вечером в Гарлеме навстречу мне идёт мужчина лет семидесяти, рядом с ним — женщина такого же возраста, мужчина курит. Я подхожу и прошу продать мне за доллар одну сигарету. Мне очень нужна сигарета, а покупать целую пачку слишком дорого.
Мужчина сперва пугается и секунду смотрит на меня широко раскрытыми глазами.
— Тебе нужна сигарета? Хорошо. Давай мне десять долларов, и я дам тебе сигарету.
— Извините, — говорю, — сэр, но у меня нет десяти долларов. Только доллар. Что есть, то есть. Рил дил.
— У тебя нет десяти долларов? Но ты хочешь сигарету? Хорошо, тогда давай мне пять долларов!
— Сэр, понимаете, у меня нет и пяти долларов. Я могу предложить вам один доллар за одну сигарету. Это хорошее предложение, потому что пачка стоит 17 долларов.
Женщина рядом с ним смеётся и заступается за меня. «Отстань от парня, дай ему эту чёртову сигарету», — говорит она сквозь смех, но мужчина играет до конца.
— Ты хочешь сигарету или нет? У меня есть сигарета, вот она, у меня в кармане, я готов отдать её тебе за три доллара.
— Сэр, у меня есть только доллар, и я готов отдать его вам, если вы дадите мне сигарету.
Он достаёт пачку, вынимает сигарету, протягивает мне. Я достаю из кармана мятый доллар.
— I don’t need your damn money! — смеётся мужчина.
Стоя под фонарём (и под камерой наружного наблюдения), я сворачиваю джоинт с остатками травы и табаком из его сигареты. Я думаю: кто из режиссёров мог бы вставить эту сцену в свой фильм? Братья Коэны? Джим Джармуш? Zein рассказывал, что Джармуш снимает в своих фильмах только нью-йоркцев и что самого Джармуша можно запросто встретить здесь, так же, как я встретил этого мужчину, на углу 123-й улицы и Malcolm X ave., напротив круглосуточного Deli.
Я думаю о разнице между фотографией в туалете теннисного клуба в Central Park и озером Жаклин Кеннеди, на берегу которого осыпается сакура, я думаю о том, что жизнь в России отчасти похожа на этот туалет. Там есть крыша над головой, камера под потолком, решётки на окнах, свет, вода, зеркало и даже картина под стеклом. Всё, что нужно для жизни.
Снова начинается дождь. Местные говорят, мне дичайше не повезло с погодой: обычно в начале мая Нью-Йорк невероятно хорош, просто лучшее место на Земле.
