Этим текстом мы продолжаем серию путевых очерков из Берлина, Шри-Ланки, Нью-Йорка и других мест. Пока Шри-Ланка оправляется от терактов, туроператоры подсчитывают убытки, а жителей призывают сдать холодное оружие, автор самиздата, успевший побывать там до трагических событий, рассказывает о женщинах в абаях и мужчинах в дишдашах, о ланкийских поездах, в которые нужно нырять, как в реку, о Буддах с арматурой вместо рук и о том, как выжить в мире бородатых мужчин.
Часть первая, в которой драка в самолёте вспыхивает и стихает, поездка в Канди отзывается болью в селезёнке, а усачи в спортивках несут на гору мешки с человеческими грехами.
Famous Moscow drug dealer
Они стояли передо мной в очереди на посадку в ночном Домодедово — шестеро или семеро, младше тридцати. Я не мог сосчитать точно, потому что не все из них были знакомы между собой, кто-то приходил, кто-то уходил, их количество менялось, они как бы рассеивались в пространстве аэропорта. Она громко смеялась, рядом с ней постоянно были двое или трое парней. У неё была большая грудь и худые ноги. Белый обтягивающий свитер и чёрные лосины делали грудь ещё больше, а ноги ещё тоньше. Друзья называли её Паулиной — имя не предвещало ничего хорошего.
Ещё там был её бойфренд, высокий, в зелёно-жёлто-красной толстовке. У него были длинные руки, он сутулился и опускал подбородок к груди, когда говорил, — как будто закрывался от удара в челюсть.
— Она выглядит, как порнозвезда на пенсии.
— Это двойная стигматизация. Тебе повезло, что мы летим в мир бородатых мужчин. Там такое можно. В Европе ты бы провалил задание на вылете.
— Хорошо, просто порнозвезда. Порнозвезда и её бойфренд-боксёр.
У стойки бизнес-класса стояли двое лет сорока, похожие на преуспевающих коррупционеров. Всё чёрное, белые только рубашки. На ногах остроносые туфли, по таким раньше вычисляли ментов в штатском. Они дружелюбно пихали друг друга кулаками в животы и смеялись.
Мимо прошёл мужчина под семьдесят. У него была белоснежная борода и такая же белоснежная шевелюра. Мужчина был одет в чёрные трикотажные sweat pants с зауженными ниже колен штанинами, чёрную худи с рваными швами наружу и чёрную пуховую жилетку на стальной молнии. На ногах — высокие кроссовки с толстой белой подошвой. Он катил за собой небольшой и такой же наглухо чёрный чемодан на колёсиках. У мужчины зазвонил телефон, и он неожиданно заговорил по-русски.
Самолёт в Оман пах свежим пластиком. Он был очень новый и тихий: когда началась болтанка, в салоне почти ничего не трещало и даже тележки с едой не бились друг о друга. Я быстро крепко заснул.
![](/media/images/1-1_sZZMoql.width-1280.pngquality-80.jpegquality-80.png)
Под утро я проснулся от крика Паулины — она звала бортпроводника.
Она кричала: ты живёшь за мой счёт. Она кричала: ты мне изменяешь, ты не любишь меня. Она звала полицию и плакала.
К ней подошёл старший бортпроводник, усатый индус, похожий на араба. Она как раз кричала по-английски: это известный московский драгдилер, его нужно арестовать. Famous Moscow drug dealer.
Боксёр схватил её за плечи, она начала вырываться, я слышал, как она ударила его ладонью по лицу, потом раздался другой удар, глуше и тяжелее. Сзади закричали: я тебе сейчас в рот нассу. Боксёр закричал в ответ: давай, нассы мне в рот. Старший бортпроводник сказал: не надо полиции, пожалуйста, успокойтесь.
Когда они устали драться, Паулина пошла мимо меня в сторону бизнес-класса. Потеряла равновесие и вылила мне на колени стакан воды. Когда она наклонилась ко мне, от неё пахнуло разнообразным вчерашним алкоголем.
— Я сейчас принесу вам салфетки.
Боксёр закурил айкос — по салону пополз слабый запах нагретого табака. Это было лучше, чем драка, никто не сказал ему ни слова.
В аэропорту Муската — нужно говорить «Маската», но это слово лишено смысла — после досмотра все мужчины в европейской одежде одинаковыми движениями протискивали в петли брючные ремни. Некоторые при этом расставляли бедра, чтобы не потерять штаны. Женщины в абаях и мужчины в дишдашах свободно шли дальше.
![](/media/images/1_nLDHCUq.width-1280.pngquality-80.jpegquality-80.jpg)
В Мускате прохладно, +26. Мы выходим из нового, как самолёт, аэропорта — он тоже пахнет свежим пластиком. Таксист в куфии везёт нас пустыми проспектами на другой конец города.
— Почему здесь нет людей?
— В этом районе только министерства, они заканчивают работу в три, все уже разошлись по домам.
Мускат в районе рынка меньше всего похож на богатый арабский город. Это Ближний Восток без признаков Запада. Знаки возле мечетей: No entrance for non-muslim. Нефть и Пророк, как будто не было Войны в заливе, и триллион долларов ушёл в местный песок, в бурую породу местных гор, рассеялся в светлом на закате воздухе над ними.
На площади позади рынка, где начинается жилой квартал с магазинами, на каменных скамейках сидят, подобрав босые ноги, мужчины в светло-серых и кремовых дишдашах. Они отдыхают после дневных дел, они скинули сандалии, они разговаривают друг с другом, лениво поводя руками. Некоторые с детьми, дети тоже в светло-сером и кремовом, но маленьком. Я тайно фотографирую их на айфон.
Мы идём в глубь города, как будто ищем дом, в котором нас ждёт связной. Лавки женской одежды похожи на инвертированные фото с вечеринки привидений: чёрные безголовые силуэты парят в воздухе. Чёрные женщины идут по улицам. Звучит призыв к вечерней молитве, пахнет ладаном — ладан жгут индусы в лавках. Вокруг горы, острые скалы висят над плоскими крышами домов, на стенах — портреты бородатого мужчины в чалме. Мы в мире бородатых мужчин.
Английские рельсы, китайские поезда, Швейцария в аду
Вдоль платформы прогуливается немой в красном поло.
Он подходит ко мне и показывает знаками: прыгай рыбкой. Головой вперёд. Греби локтями, работай плечами. Иди винтом. Занимай пространство. Иначе всё. Он бьёт кулаком в ладонь и улыбается.
Поезд подают пустым, а через десять секунд все места заняты — я не успеваю даже подняться в вагон. Люди как будто становятся водой, а я — бревном: течение несёт меня, но недостаточно уклюже.
Следующие три часа я парю, зацепившись одной рукой за пластиковую ручку на брезентовом ремне. Как полностью автономный дрон-наблюдатель, я вишу над парой некрасивых англичан, наблюдаю редеющие и смазанные липкой субстанцией волосы мужчины (от этой субстанции они кажутся ещё более редкими) и обезображенное публичным сном лицо женщины. Я смотрю в её чёрный рот, на съехавшие к щеке очки, на испарину поверх тонального крема. Две невысокие ланкийские женщины позади притиснуты ко мне широкими задами, весь чёрный перец и карри, который они съели в жизни, превратился во внутренний жар, по спине течёт, по лицу тоже, под потолком вагона прикреплён настольный вентилятор — такие стоят возле кассы в уездных сельпо, они разгоняют июльскими днями негустой русский зной.
В Мускате мы ночевали в бизнес-лаунже аэропорта. Это была комната с кроватью и душем, но без окна: за тяжёлыми шторами — глухая стена. На полу был насыпан белый порошок — я предположил, что от клопов, и спал, не снимая одежды. Нам достался изрядный кусок пустоты, достаточно объёмный, чтобы избежать любого контакта, не слышать запахов, не разбирать слова, которые говорит другой путешественник, — исключительность через изоляцию. Чистота была не так важна. Когда, уже в поезде, в мою селезёнку входил чей-то локоть или угол чемодана, я вспоминал это место, подозрительное бельё, тонкий свет из-под двери, голоса за дверью, немного сна.
![](/media/images/1-2_KrviM5j.width-1280.pngquality-80.jpegquality-80.png)
Мы едем в списанном китайском поезде по английским рельсам, проложенным в позапрошлом веке. Я почти не вижу пейзажа за пыльным и захватанным стеклом — зелень, тоннели, снова зелень, ненадолго — горы и пропасть внизу, опять зелень. Бывший колонизатор подо мной лысеет, его женщина спит, ланкийские женщины с семьями текут, продолжая быть водой, по несуществующим пустотам между пассажирами, пробираясь из одного конца вагона в другой. Над креслами в голове вагона висит табличка «Только для монахов», в креслах сидят монахи, они бритоголовы, на них одежда оттенка pinot noir. Разносчики чая и сладостей разносят сладости и чай — где-то внизу, изогнувшись по форме тел, человек пьёт из бумажного стаканчика. Со стороны тамбура, где едут на ступеньке, свесив наружу ноги, доносится барабан, а когда поезд въезжает в туннель, люди воют в открытые окна, и эхо летит от первых вагонов к последним. Дымящаяся парная жизнь отдаёт горячий сок.
Мы с трудом выходим в Канди, потому что пятеро обезумевших белоглазых англосаксов лезут внутрь, едва состав останавливается, — они яростно борются за ближайшие три часа жизни в человеческом парнике.
Канди — древняя столица в центре острова — Швейцария в антимире, возможно, в аду. Горный город вокруг озера. Отели с видами на склонах. Шум, пробки, дым. Запах дыма, закат в дыму, дымящие обугленные куриные окорочка на гриле у входа в кофейню. Продавцы рваных тряпок, без которых туристу не войти в храм Зуба Будды, потому что обычный турист, скорее всего, придёт к храму в шортах выше колен. Show respect. Замотайся в тряпку. Сам Зуб заточён в многослойный золотой ларец, как Кощеева смерть, ему несут подаяния из лотосов, фруктов и жасмина, его мало кто видел, даже сами монахи. Доподлинно не известно, существует ли он вообще.
![](/media/images/2_Uuha8iv.width-1280.pngquality-80.jpegquality-80.jpg)
Местные храмы набиты золотыми Буддами, как местные вагоны — людьми. Расточительство духовного ресурса, ковровая раздача божественного вайфая. Пароля нет, просто оберни бёдра тряпкой, купи себе жасминовых цветов — и прыгай рыбкой, головой вперёд.
— То ли дело в Омане, да? Мечети, ограды. «Только для мусульман».
— Ислам — это экономия. Modernity, networking и распределённая нагрузка. К протоколу сунны может подключиться каждый. Для настройки интерфейса используйте чат-бот шахады. Азан — призыв муэдзина — первый пакет данных.
С другой стороны, в буддистской Азии очень красивые закаты. Даже если (и особенно если) в дыму.
Слишком много жизни
— Всё, что ты видишь вокруг, может стать пищей или оружием.
В Канди мы наняли сумасшедшего тук-тукера. Усатый, всклокоченный, с останками сухой травы в пыльных волосах, одетый в жёлтую линялую футболку, он был как вода: шёл потоком, подпрыгивал на порогах, разгонялся по встречке, искал в пространстве дыры — и нырял в них. Когда наши кармические линии сходились с кармической линией летящего навстречу самосвала, я готовился вынырнуть на той стороне. Хватался за стальной шарик, прикрученный к перегородке между водителем и пассажирами. Перекладывал из кармана в карман телефон, очки. Тук-тукер смотрел на меня в зеркало заднего вида. Кричал на разбитом, как ланкийское шоссе, английском:
— Автобус ехать час, я ехать десять минут.
Он напоминал мне разносчиков еды в местных поездах.
До королевского ботанического сада доехали за пятнадцать — сэкономленное время ушло в нервную энергию, тепловая смерть вселенной стала немного ближе.
В парке из жирной земли пёрла жизнь. Гигантские стебли бамбука толщиной в ногу. Мягкое навершие стебля — ярко-зелёная пика. Нежный росток смерти.
— В разных источниках можно прочитать, что приговорённого растягивали над заточенными побегами, и они прорастали сквозь него, протыкая кожу и внутренние органы. Мне это всегда казалось избыточным. Достаточно одного побега, который прошёл бы через естественное отверстие тела.
![](/media/images/1-3.width-1280.pngquality-80.jpegquality-80.png)
По парку гуляли мусульманки в разноцветных абаях и никабах. Они ходили среди цветущих кустов, по тропинкам между каучуковыми и чайными деревьями, лежали на траве под пальмами и фотографировались на фоне орхидей. В светло-изумрудном, бирюзовом, кремовом, расшитом по краям они сами были похожи на цветы — из Северной Индии, Пакистана, Бангладеш. Прототипы гурий в прототипной среде райского сада. Сюда должны были попадать праведники из чёрно-белого мира Залива.
— Modernity ислама и в этом тоже. Жестокость постижима и строго дозирована. Вора лишают руки, бунтарю назначают тысячу плетей, четырежды пойманного на пьянстве обезглавливают. Никаких четвертований — в Англии четвертовали ещё в конце XIX века, никаких многочасовых колесований, никакого бамбука. Страдания не бесконечны, их пределы известны заранее.
В город возвращались на автобусе. Остановка давно истлела, из пыли торчал проржавевший стальной остов. Рядом грудились ярко-жёлтые кокосы. Человек в цветном платке вместо штанов обрубил кокос с одной стороны, протянул кривыми чёрно-коричневыми пальцами две пластиковые трубочки. Я взял — шоссе в Азии воспитывают смелость и закаляют характер, о дизентерии почти не думаешь.
В Канди вышли на людной улице. По обочинам продавали бетель, вафельные полотенца, покрывала со слонами и ножи из плохой китайской стали.
— Здесь есть ещё один парк. На холме. Мы можем успеть до заката.
За пределами туристического района открылся настоящий Канди. Он был застроен хаотично и по-индийски. Светло-сиеновые колониальные церкви зажаты между бетонными коробками торговых центров и мастерских по ремонту всего на свете. Солнце опускалось к вершинам холмов, мы поднимались на холм, до закрытия парка оставался час. Вход в парк стоил тысячу рупий.
— Здесь за всё берут тысячу рупий. Так можно рассчитывать свой бюджет: сколько раз по тысяче рупий ты готов отдать за то, что перед тобой откроют какие-нибудь ворота или дверь.
![](/media/images/3_Pe1wyuj.width-1280.pngquality-80.jpegquality-80.jpg)
В парке возле входа — бурого цвета пруд. Путеводитель утверждал, что когда-то пруд был королевской купальней и на дне лежат золотые и серебряные чаши. Теперь их охраняли все малярийные комары острова. С деревьев падали ветки, на склоне пасся небольшой местный олень, barking deer. Говорят, он действительно лает.
Мы вышли из парка, когда главные ворота уже были закрыты, служитель выпустил нас через дверь в одной из створок. Солнце садилось справа от гигантской статуи Будды — статуя возвышалась над городом, и её было видно из любой точки. Мы почти дошли до первого жилого квартала.
Из-за поворота навстречу нам вышли шестеро парней. Трое шли впереди и трое сзади — передавали друг другу косяк.
— Эй, привет.
Я кивнул. Мы пошли дальше.
— Стой, ты куда!
Мы поравнялись с ними, в воздухе резко запахло Cannabis Rustica. Мне не нужно было поворачиваться к ним спиной.
— Эй, я с тобой говорю! Иди ко мне. You have such a sweet girl. Стоять, я сказал!
Жизни вокруг было слишком много, и она заполняла собой всё пространство.
Из яйца тьмы
— Ваш mister Putin герой, — неожиданно сказал водитель. — Вам с ним повезло. Сильный человек. Красивый. Очень красиво выглядит верхом на лошади.
— Он проклят проклятьем одной роли. Двенадцать лет назад он посидел на лошади, и теперь так и въедет в вечность, голый по пояс, с грустными сосками, прямиком из тувинской степи. Думаю, он сам не рад и давно отправил в gulag того, кто это придумал.
Гору было видно издалека. До неё оставалось не меньше часа пути, а она уже торчала слева, узкая и высокая, как воспалившийся фурункул на поверхности земли. Мы ехали, чтобы подняться на её вершину.
На склонах чайных плантаций вдоль дороги чернели человеческие фигурки с огромными корзинами на спинах. Фигурки были согнуты посередине, они двигались медленно и равномерно, как машины. Когда корзины заполнялись, фигурки ползли вверх, к дороге, превращаясь в женщин с очень тёмной кожей, обёрнутых в чёрные, сиреневые и тёмно-зелёные платки.
На обочине стоял учётчик в кепке и шортах, он напоминал британского колониального офицера. В руках учётчик держал тетрадь и тонкую бамбуковую трость, на поясе висела рация. Женщины взвешивали корзины на безмене, потом высыпали листья на ярко-голубую клеёнку с нарисованными ананасами, расстеленную тут же, и возвращались на склон. Учётчик записывал в тетрадь.
Кроме женщин с корзинами по склонам карабкались дети, они собирали сухие ветки и связывали их в большие, больше корзин, вязанки.
Единственная улица в деревне у подножия горы полностью состояла из гестхаусов и харчевен. Ближе к горе стояли несколько индуистских и буддистских храмов, отделение полиции и много лавок с тёплой одеждой и брикетами фруктовой пастилы. Остановились в комнате, выходившей на овраг и стройку. Внутри пахло сыростью, окно не закрывалось до конца, крошечный балкон, толсто засыпанный серой пылью, разбитые петли дверей. Человеческое тело на фоне божественного присутствия. Следы разрушения, свидетельства жизни — застиранные пятна на простынях, запах карри, проржавевшая амальгама зеркала в ванной.
Мы легли спать засветло, проснулись в час ночи и отправились на гору.
На улице была толпа, люди шли, как на пожар. Одни в трекинговых ботинках, другие босиком, третьи в пёстрых платках, четвёртые опирались на палку, пятые — на другого человека.
Ритмично ухая, в сторону горы пробежали человек тридцать отборных усачей в одинаковых спортивных костюмах с пузатыми мешками на плечах. На мешках было написано cement.
— В этих мешках человеческие грехи, по одному на каждую песчинку. Они тащат их наверх, укрепляют цементом разрушившиеся ступени, и грехи становятся частью пути для паломников.
В святилище на краю деревни мальчик в монашеском одеянии повязывал каждому, кто делал пожертвование, белую нитку на запястье. Нитки падали на землю, мальчик ругался по-сингальски.
Потом началось восхождение.
Сперва плоские участки чередовались с короткими подъёмами в пять-шесть ступеней. Ступени были разного размера, разной ширины и высоты, я не мог найти ритм. Когда пологая часть закончилась, ступени пошли вверх под крутым углом. Человеческий поток быстро набирал высоту и так же быстро выбивался из сил. Вдоль потока стояли фонари, они уходили к вершине, тропу было хорошо видно, если смотреть снизу, она заканчивалась в середине чёрного неба.
Двое монахов шли в окружении босых мужчин, один мужчина шёл перед монахами, спиной вперёд.
Незаконченные гипсовые Будды будущего сидели в длинном сарае без внешней стены, из вылепленных только по локоть рук торчали стержни арматуры. На голове Будды Гаутамы в центре композиции был намотан платок цвета венозной крови, он походил одновременно на арабскую женщину и смертника перед казнью.
Нас энергично обгоняли тренированные белые люди с налобными фонариками. Они перескакивали через ступени, как в офисе, когда нужно успеть на встречу, а лифта ждать слишком долго.
Две женщины лет под девяносто поднимались на гору, опираясь на женщин и мужчин помоложе.
Я слышал дыхание людей вокруг. Кто-то страдал от одышки, кто-то энергично выдыхал, держал ритм. Кого-то не было слышно, как будто он и не дышал или как будто его не было.
Мы тащили наверх свою слабость, как усачи — свой цемент.
Мы останавливались на tea stops, подкреплялись бисквитами.
Мы смотрели наверх и видели над собой, в холоде глубокой ночи, огни вдоль тропы.
Последняя часть подъёма была настолько крутой, что я готов был ползти на четвереньках.
На вершине было холодно и дул ветер. Я пошёл на самый верх, где стоял храм и куда не пускали в обуви. Там мне не понравилось — люди сидели на золотых перилах, занимали друг для друга места, делились привилегиями — и я вернулся на первый ярус, где стояла плотная толпа, местные, туристы, буддисты, мусульмане, христиане. Здесь был как будто другой храм: естественное святилище, куда мог войти любой, кто дошёл до вершины. Как бар в дорогом ресторане, где ждёшь, пока освободится столик. Можно остаться и здесь, всё то же самое, только сидеть не так удобно.
![](/media/images/4_p6DE1ps.width-1280.pngquality-80.jpegquality-80.jpg)
Восток светлел, ночь по краям делалась розовой. Люди вокруг смотрели на разгоравшуюся полоску света через экраны айфонов. Рядом со мной стоял человек с испуганными, как у зверя, глазами — скорее всего, он не умел читать и писать, не умел пользоваться браузерами и соцсетями, просто пожилой неграмотный ланкиец с изъеденным угрями носом. Я видел в небе тени гор, видел, как краснеет и зеленеет одновременно горизонт, видел дрон, зависший над толпой. Когда появилось солнце, то сперва оно было красной точкой в далёком тумане, а затем вдруг вылупилось, как птенец или черепаха, из яйца тьмы.
Наверху в храме забили барабаны и запищали флейты.
Скоро на солнце стало больно смотреть.
По пути вниз мы то и дело останавливались и ждали, пока люди с детьми на плечах или люди с пожилыми людьми на руках пройдут узкий участок. Местные жиганы бегали по ступеням наискосок, распугивая туристов. Китайцы торопились и толкались. У меня дрожали колени и несколько раз я чуть не падал — физически дорога в долину оказалась сложнее, чем сам подъём.
В деревне припекало.
Расползающиеся простыни и шум стройки за окном я даже не заметил — тело было выжато и потеряло смысл. Новое знание пробивалось из тьмы, как солнце на вершине.
Ближе к вечеру 31 декабря, после долгой дороги по серпантину вдоль чайных плантаций, мы приехали в гостиницу с видом на чайные плантации.
В ресторане отмечали новый год китайцы, они много и некрасиво ели. Вайфай работал только в фойе, рядом со мной громко спорили местные парни, они приехали сюда из ближайшей деревни покурить кальян и выпить. Хотелось спать.
Ночью меня разбудило громкое жужжание. Огромная пчела пьяно и недовольно ползала по засохшей лужице тасманийского шампанского.
— Не убивай её.
Я взял чашку и лист бумаги, накрыл пчелу чашкой, подсунул снизу бумагу, отнёс на балкон и отпустил.
Было около двух ночи. В Москве встречали Новый год, и mister Putin героически стоял под ёлкой.