Мы безбожно пьём, мы очень одиноки

В поисках историй для «Шкатулки 90-х», автор самиздата Диана Садреева оказалась в Елабуге, старом купеческом городе на берегу Камы. Там она встретила пять сестёр Петровых, впервые за много лет собравшихся в родовом доме на поминки. В девяностые их семью разбросало по всей стране, и каждой было, что рассказать о своей жизни. О любви и смерти, побеге, предательстве и возвращении домой — в пяти монологах об истории одной семьи.

По старшинству: Соня, Таня, Ира, Женя и Наташа.
Возраст: 55, 51, 47, 44, 36.
Профессия: предприниматель, бухгалтер, швея, художница, упаковщица полиэтиленовых пакетов.
Семейное положение: разведена, разведена, разведена, разведена, замужем.
Дети: трое, уже нет, одна дочь, двое, двое.
Место проживания: Москва, Елабуга, Клюкино, Санкт-Петербург, Набережные Челны.

Девочки родились в семье простых рабочих: мать и отец всю жизнь работали на заводах, вначале в Санкт-Петербурге, затем в Новосибирске, потом переехали в Татарстан и осели в Елабуге.

Глава семейства всю жизнь хотел иметь сына, но после пятой дочери сдался. Плотник высшего разряда, известный в округе как мастер на все руки, он гнал самогон, играл на баяне и очень любил баловать своих девчонок.

У мамы не было времени на кропотливое воспитание дочерей: работа на заводе, подработка личным поваром у директора, огород, а после огорода — закатать банки с компотами, вареньем, малосольными огурчиками, ядрёными томатами с хреном и чесноком и маринованными грибочками.

В детстве сёстры любили друг друга, но в девяностые жизнь сначала столкнула их, а потом разбросала по стране: были и зависть, и ревность, и разочарование, и соперничество. Но сегодня, смирившись с прошлым, они вновь оказались рядом, чтобы поддержать сестру, которая сорок дней тому назад похоронила свою единственную дочь.

Я ступаю на полы и ковры её деревянного дома, то и дело стряхивая ладонью крошки, прилипающие к ступням. Из одной комнаты в другую перебегают коты, кошки, котята — я насчитала восемь штук, но их наверняка больше. Кто-то трётся о ноги гостей, кто-то мирно спит на участке под солнцем. Внутри дома — веранда, прихожая с кухней, туалет с грязной душевой кабиной и одна большая комната, поделённая на несколько помещений шкафами.

— Я всегда мечтала о такой любви, — говорит Татьяна, когда я беру в руки «Пленницу судьбы». — Мечтала — и не удалось. Мы очень много работали в те времена, как проклятые проводили всё время на работах и думали, что всё будет хорошо. Только когда от нас ушла стабильность, ушла и уверенность. Многие мужики заглушали её алкоголем, и мой в том числе. Тотальный алкоголизм — вообще национальная проблема для нашей страны, куда ни посмотри — одни алкаши, одни алкаши. Все зависимые: кто в играх, кто в алкоголе — кто в чём, но все пропащие. Мне кажется, мы то поколение родителей, которое оставило наших детей брошенными, ненужными, забытыми, и теперь наши дети тоже пьют. Страшно пьют.

Сорок дней назад дочь Татьяны умерла от цирроза печени: белобрысая жизнерадостная девочка c фотографий в семейном альбоме страдала от алкоголизма с семнадцати лет.

— Помню, прихожу я как-то после работы часов в восемь вечера (а у нас было как: заходишь домой — и сразу кухня) и вижу, что вся комната в крови: эта девятилетняя дурёха залезла на стол, вытащила банку варенья и стала её открывать ножом, а нож соскочил с крышки и разрезал ей всю ладонь и по лицу хватанул чуть-чуть. Где я была в тот момент? На работе. Слишком рано ей пришлось стать самостоятельной, — говорит она, а потом резко переходит: — Мы же о 90-х должны говорить? Так вот, дефолт 98-го пришёл для сотрудников банка неожиданно. Но неожиданней он оказался для тех, у кого были хоть какие-то сбережения: с пяти утра люди стояли в очередях. Подходишь к зданию, а около него — толпа, и вся толпа в панике. Казалось, вся Елабуга собиралась около нас, мы были единственным отделением Сбербанка в городе.

А потом нас сократили: работы нет, денег нет, пришлось идти уборщицей в сауну, отмывать грязь после бандитов и проституток. Затем занялась сетевым маркетингом, продавала косметику, потом стояла за прилавком в мясном отделе, но это уже чуть позже было — можно сказать, позолоченное место, завидное, без зарплаты, зато всегда с мясом. Нас много таких было — из грязи в князи и обратно. Мой путь — из банка в сауну, в мясную лавку и обратно в банк.

Девяностые для меня не были страшным периодом: каждый делал что мог — и ничего, как-то выжили. Женщины — своими способами: варенья, соленья, пироги... «Ножки Буша» помню, можно было несколько блюд приготовить: кости на суп, мясо на второе. Мужчины собирали металлолом, меняли железо на бензин, бензин на муку, сахар и масло. Сейчас я понимаю, что дети у нас были словно брошены: мы, вроде, ради них старались, пропадали ночами, круглосуточно работали, а они жили как бы с родителями, но на самом деле без них. Глупое время.

Дочке было десять лет, когда в жизни нашей семьи начались трудности, когда исчезла уверенность. Женщины того времени проявляли чудеса выносливости, спасали, прежде всего, своих мужиков, а дети так — росли и росли. И вот перестали. Моя уж точно.

— Я тогда сразу почувствовала, что это всё неправильно, — своими тонкими фиолетовыми ногтями Ирина вытащила из пачки тоненькую сигарету. — Меня штормит до сих пор, вот уже сорок дней прошло, а всё равно штормит, понимаешь? Не могу поверить, что её больше нет. — Трясущимися руками достаёт зажигалку, прикуривает. — Так вот: я сразу подумала, что это всё неправильно, что воровать у родной сестры — самое последнее, самое низкое, самое гиблое дело. Но у меня, у двадцатилетней, тогда не было силы воли, я была такой подавленной маленькой девочкой, которая не умела сопротивляться.

Я помню свои эмоции, когда изначально выкрала ключ из её квартиры и сделала дубликат. Внутри всё смешалось: и страх, и адреналин, и стыд. Помню, как запоминала, какого числа они уедут, как долго их не будет. Он мне говорил: они уезжают в Минеральные Воды, водичку пить, здоровье поправлять, а у тебя нет денег даже на хлеб. Врал он, конечно: были бы деньги на еду, если бы они не уходили на наркотики.

Есть такие кадры в кино: вот везут главного героя на каталке, он смотрит в потолок на лампочки, и — вроде мгновение, а кажется, что целая жизнь. Вот и у меня: от того момента, когда я в подъезде достала из кармана ключ, засунула его в замочную скважину, повернула, щёлкнула дверной ручкой и зашла в их квартиру, прошла вечность. Я до сих пор закрываю глаза, вспоминаю это и пытаюсь стряхнуть с себя воспоминания: мол, нельзя корить себя за прошлое бесконечно, всё сделано — и ничего не изменить. И вот живёшь, успокаиваешь себя, успокаиваешь, а воспоминания всё равно царапаются.

Ира небольшого роста, метр пятьдесят от силы: из-под короткого чёрного платья торчат худенькие подростковые коленки, с тонких белых волос то и дело сползает чёрная лента, на плече висит маленькая бежевая сумка из искусственной кожи, с огромным розовым камнем посередине. Руки по-прежнему трясутся: она то и дело смотрит на них, хмурит бесцветные брови и продолжает рассказывать:

— Был 1993 год. Ельцин предоставил мелким предпринимателям свободу торговли. Все вдруг стали торгашами: кто продавал соленья, кто шерстяные носки, кто парфюм, кто золотые цепочки. Я возила одежду с вьетнамского рынка, тогда у всех всё было одинаковое, только разница в цене: у кого-то чуть дороже, у кого-то чуть дешевле. Я торговала трусиками и лифчиками.

И вот начал ко мне подходить один мужчина: харизматичный, симпатичный, только ростом мелковат и картавил. Но я и сама невысокая, конечно. Около рынка была баня, а возле бани — окошко с разливным пивом, и вот он каждый раз приходил с баллоном, ещё название было такое романтичное — «Бархатное». Потом начал провожать до дому, и так всё и завертелось. Он нигде не работал, деньги какие-то водились, я его спросила: а как ты зарабатываешь на жизнь? Он посмеялся, говорит — курьером, я и поверила. А сам наркоту продавал.

Помню, лето было, и они собрались в Минеральные Воды: у Сониного мужа был гастрит, и он решил водички попить. Собирались они туда всей семьёй, и вот мой предложил проследить, где украшения, золото, сбережения. Все знали, что у них деньги есть и что эти деньги лежат дома.

1995 год, мне двадцать три, дома у меня сине-красные сумки с трусами-панталонами, в кармане нет ни одной лишней копейки. Я достаю ключ, засовываю его в замочную скважину, открываю дверь и захожу в квартиру своей сестры. Мы проходим в спальню: я собираю золотые украшения, а мой ищет тайник. В спальне тайника нет, он уходит в примыкающую к спальне кладовую, в которой стоит обувь и висит тёплая одежда. Я в это время перехожу как раз на неё: беру дублёнку, шапки, кожаные ремни и галстуки. Он по глупости громко кричит:

— Я нашёл, я нашёл!

Я бегу к нему: мы радостные, всё, что я успела собрать раньше, выносим к порогу. Совершенно обезумев, начинаем брать всё без разбору: в ход идут даже коробки со стеклянными банками. И вот в какой-то дикой эйфории он спотыкается — и падает руками на банки, одна из них лопается, и кровь струёй заливает стену. Мы понимаем, что это очень плохо, собираем всё и выбегаем из квартиры:

— Вернёмся, вернёмся, — всё отмоем, — говорит он мне.

И мы действительно возвращаемся спустя несколько часов, только вот дверь открыта и внутри ходят люди.

— Сука... Мы что — не закрыли дверь? — говорит он, и мы быстро выходим из подъезда.

Дальше всё развивалось стремительно: соседи позвонили хозяевам обворованной квартиры, вызвали милицию, Софья с мужем и детьми вернулись домой. Сотрудники милиции быстро вычислили мужчину Иры. Пожалев сестру, Соня быстро закрыла дело — и преступники остались на свободе, но ненадолго. В 98-м году, когда доллар резко пошёл вверх, Ира ушла с рынка и стала активно употреблять и продавать вместе со своим сожителем наркотики.

— Я не знала, что мне делать. После того как я потеряла работу, мне просто нечего было есть. Разве только свои трусы из синтетики.

Её быстро «повязали», и Ира села в колонию-поселение № 17 в 170 километрах от Казани. Там она научилась шить, отсидела два года и вышла досрочно. В тюрьме по переписке познакомилась с мужчиной из Псковской области, куда и уехала после освобождения.

— У нас родилась дочь, завели корову, быка и телёнка, кур и большой участок, на котором выращиваем всё: картошку, лук, чеснок, огурцы, кабачки. Мужчина нормальный. Работящий. Правда, последнее время часто болеет. Но этим меня уже невозможно напугать.

— Я, наверное, самая легкомысленная из всех сестёр была: брала то, что либо красиво лежало, либо лежало плохо. Первого ребёнка родила от большой любви, второго — по глупости. Да, — говорит она, устраиваясь на разваливающемся оранжевом диване, выставленном на улицу, — была самая легкомысленная, а стала самой злой.

Улыбка ей к лицу, как и светлые кудри. От пота на лбу завиваются ещё сильнее. На старых фотографиях она чем-то напоминает Ким Бессинджер, хотя, конечно, время дало о себе знать и отразилось на лице глубокими и резкими морщинами.

Рождение четвёртой дочери стало страшным ударом для их отца, потому что он был уверен, что именно этот ребёнок окажется мальчиком, но родилась она, вся покрытая белым пушком, малышка с голубыми глазами. Отец назвал её Евгенией, надеясь, что она будет с мужским характером и привычками, заинтересуется строительством, рыбалкой или хотя бы спортом.

Но росла она абсолютно женственной с самого детства: любила платья, цветы в волосах и общение с противоположным полом. Когда Женя вырастет окончательно, она будет писать картины, сидеть обнажённой перед студентами художественного училища и ждать смерти незнакомой пенсионерки в комнате большой коммунальной квартиры на 7-й линии Васильевского острова.

— Много сестёр — сила, нам всегда так говорила наша мама. Она очень хотела большую семью, не до конца осознавая, что нас всех нужно кормить, одевать, воспитывать. Просто пусть будет много: живые, мои, хорошие. Наверное, это связано с тем, что она пережила блокаду Ленинграда: внутри неё всегда жил страх, что она может остаться одна. Сейчас, я думаю, в России вообще нельзя иметь много детей, особенно бедным. Дети — это роскошь, только для богачей. У меня их двое — от двух браков: мальчик и девочка. Отношения с ними так себе, если честно. Для них я не авторитет, характер у меня, говорят, взрывной, непредсказуемый, обидчивый. Но это неправда, просто я считаю, что если вы приехали ко мне в гости, то должны считаться с моим мнением. Если нет — езжайте обратно, туда, где вы сами себе хозяева.

Я мечтала стать художником, таким, чтобы были выставки, признание, собственная галерея. Но картины покупали в основном знакомые и знакомые знакомых. У нас была компания творческих бездельников: шёл 1994 год, мы устраивали квартирники, веселились отчаянно, как могли. Помню, полностью выкрасили одну комнату в чёрный цвет, организовывали там выставки картин и фотографий. Такая «художественная самодеятельность». Очень любили курить на кухне до самого утра, пить водку из гранёных стаканов — нам казалось, что в этом есть какая-то своя эстетика и красота. Мол, как хорошо и как красиво мы живём — вот так думали, и нам всё казалось легче. Денег не было ни у кого, но кого это вообще волновало в то время? Такие хиппи из провинции. А вся эта политика, экономика, пенсии, доллары — всё прошло мимо нас. Нам терять было нечего.

В это время к Жене подходит Соня, та самая, которую обворовала одна из младших сестёр. Соня приносит тёмно-бордовый виноград, который разросся на этом заброшенном участке сам по себе. Женя вежливо берёт несколько ягод и смотрит на меня в упор. Время два часа дня, она уже пьяна, а в жару её разморило ещё больше:

— Знаешь, что я спала с её мужем? — говорит она мне, провожая сестру взглядом. — Это был, кажется, 98–99-й год. Я пришла к ним домой, а он сидит, весь понурый. «Выпьем?» — спрашивает, я говорю: «А почему бы и нет?»

В общем, был у него бизнес, а потом буквально за несколько месяцев весь пропал. Собирался он вместе с нашей Соней переехать в Канаду: их семья и семья его партнёра. Партнёр уехал вместе со всеми долларами, которые им удалось скопить, и пропал, кинул его на деньги. Вот он и сидел, грустный, несчастный весь такой. А потом уж не знаю, как дальше произошло. Само собой. Ну, глупо, конечно. Зря мы. Но хуже всего то, что Сонька пришла и нас увидела.

Женя просит у меня сигарету, и мы с ней вместе закуриваем:

— Господи, как в кино. Прости, господи... А знаешь, в чём самый пиздец? Она — меня! — простила, а его — нет. — Женя смотрит на пустую рюмку, стоящую на земле, а потом снова мне в глаза. — Он спился совсем после того, как она забрала детей и уехала в Москву, а я — своих оставила и уехала в Питер. Вот такая жизнь. Сука.

Мы молчим. Поднимается ветер, становится чуть легче дышать: Женя прикрывает глаза и сидит ждёт. Скоро им нужно ехать в кафе на поминки.

— Я стояла на рынке и продавала свои картины. Мы думали, что слава нас найдёт, но, конечно, нет, превратились в таких продавцов собственных самоделок. И тогда я решила, что сейчас лучшее время, чтобы уехать в Питер — туда, где родилась наша мама, туда, где творческая интеллигенция…

Через полгода после истории с Сонькиным мужем я взяла тряпичный коричневый рюкзак, закинула туда пару вещей, перевязала картины, села в поезд — и докатилась до города на Неве, в который влюбилась уже навсегда.

Любовь любовью, но мне нужно было на что-то жить: в те времена натурщица приносила в дом больше денег, чем художница. Ну или такая художница, как я. Без видимого таланта. Посредственная. В общем, как я работала: 40 минут замирала в одной позе, 10 минут отдыхала, потом обратно в рабочую позу. И так — две-три недели, а если повезёт — то и месяц. Были такие, очень неудобные, позы, когда пережимались вены и сосуды, потом не то что вставать — ходить больно было. Нельзя было много пить, иначе захочется в туалет, а прерываться не разрешалось. Вообще, работа натурщицы — много терпеть, мало капризничать. Но мне нравилось: что может быть лучше красоты человеческого тела?

В 2000-х Женя, сидя на лавочке перед церковью, знакомится с пожилой женщиной. Они начинают разговаривать, Женя рассказывает о своей маме, о Санкт-Петербурге, о том, что дети живут в другом городе и как семья осталась далеко от неё. Женщина проникается к ней сочувствием и через несколько дней приглашает жить к себе: в комнату в коммунальной квартире, которая находится прямиком на пешеходной улице 7-й линии Васильевского острова. Там — темно-зелёная изразцовая печь, лепнина ручной работы на потолке. Соседи — пианистка, милиционер и еврейская семья в съёмной узкой комнатушке на троих.

Женщина с каждым годом всё больше болеет, у неё нет детей, нет родственников — она совсем одна, и Женя становится её подругой, дочерью, сиделкой, служанкой.

Пять лет постоянного ухода — старушка начинает ходить под себя, требует много внимания и заботы, много физических и эмоциональных сил. Женя нигде не работает, находится на содержании пенсионерки, много пьёт, кодируется, потом опять пьёт. И через несколько лет сильных болей бабка, наконец, помирает.

Женя остаётся наедине с этой комнатой, тёмно-зелёной печью с изразцами и бутылками водки. Сегодняшние поминки в Елабуге для Евгении — первая очная встреча с сёстрами за более чем двадцать лет.

Разговор выходит коротким. Она то хихикает, то надолго замолкает, словно пытается понять, есть ли в её жизни ещё хоть что-то, чем можно поделиться.

— Мы были дружной семьёй: родители всегда принимали нас такими, какие мы есть. Часто как бывало: мы собирались на больших семейных праздниках, пять их дочерей, зятьки, внуки... Нужно было постараться, чтобы уместиться всем вместе в одном кадре. Так жаль, с одной стороны, — говорит она, — что родителей больше нет, а с другой — пусть не видят того, что с нами случилось. Мы так долго не могли снова оказаться все вместе, и вот такой повод появился. Обязательно должна была произойти какая-нибудь беда, чтобы мы снова объединились. Не представляю, что сейчас происходит с Таней. Страшный сон.

— Я хотела рассказать о той жизни в 90-х, о которой мало говорят по телевизору. Пустые прилавки, бизнесмены, преступники, нищета и богатство — всё это было, конечно, но было ещё что-то, потерянное одновременно с тем, как стали появляться так называемые безграничные возможности для современного поколения. Мои 90-е — это когда соседи не закрывали двери, а приходили на помощь, когда целым подъездом праздновали Новый год, потому что у кого-то была картошка, солёные огурчики и маринованные грибочки, у кого-то сыр и колбаска, у кого-то красивая посуда, у кого-то бутылка шампанского. Летом дети кочевали из одной дачи в другую, от одного родственника к другому. Это были шашлыки на природе, футбол толпой друзей из тридцати человек. Такая безопасность, что ли, была. Такое ощущение.

С 82-го по 93-й год я работала воспитателем в детском саду при заводе «КамАЗа»: в пять утра мы принимали детей — официально это были нерабочие часы, но людям нужно было на завод, на первые смены. Бывало, родители задерживались, и мы детей брали к себе домой — никто не думал о том, что продлёнка закончилась, и забирайте-ка вы своих детей, а то нам хочется домой. Нет, забирали с собой, дома кормили, умывали, укладывали спать, а потом уже мамочки прибегали — и чаще всего оставались ночевать: куда идти с ребёнком на ночь глядя? Ничего у нас за душой не было, но зато мы все были друг у друга.

Софья стоит передо мной в элегантном чёрном платье, с крупными бирюзовыми серьгами в ушах и с колье на шее, в руках — дорогой телефон, а на ногах — чёрные резиновые калоши, которые она взяла из дома сестры. Она ходит по всему участку, с грустной улыбкой разглядывая мусор, сорняки по пояс, разваливающуюся баню и побитые стёкла больших теплиц.

Работала воспитателем, вышла замуж, родила детей. Я никогда не выбирала мужа по уровню его успешности, но вышла замуж за образованного, взрослого и красивого мужчину. Так получилось: мне было девятнадцать лет, когда я его встретила, — какой уж там расчёт. Ему было двадцать семь. В 90-е мы жили хорошо, родили двоих детей. Потом одна неприятность, вторая, третья. И только время расставило всё на свои места.

Мы как-то жили с мыслями о том, что государство обеспечит нас всем необходимым: даст работу, жильё, садик, медицину, образование, пенсию, а в 98-м пришло понимание, кажется, что всё может разрушиться за один миг: не только рубль может рухнуть, но и наши жизни вместе с ним. Отсюда — алкоголизм, разрушенные семьи, несчастные дети.

Я очень люблю родителей, а особенно нашу память о них. Помню, как мой папа пришёл ко мне в роддом, я машу ему ручкой из окна, а из соседних окон другие девушки тоже машут мужьям, родственникам, мамам. Стены роддома при этом все в красных потёках. Раньше было доброй традицией восстанавливать здоровье только что родившей женщины несколькими крышечками кагора: молодые мамочки спускали узелки из окон, туда клали бутылку, и, пока их тянули вверх, бутылки часто разбивались о стены. Кагор выливался, родственники грустили, мамы возвращались в палату. Не знаю, почему я вдруг это вспомнила, но это какое-то очень счастливое, очень тёплое воспоминание.

Я никогда не злилась на своих сестёр, но мне всегда было стыдно так, словно за саму себя. Сёстры вытворяли такие штуки, что я просто диву давалась: как так? почему это именно моя семья? Словно это я ограбила, словно это я спала с чужим мужем, словно это у меня забрали детей — это какое-то такое тупое чувство ответственности, или как его можно назвать. Видимо, они привыкли воспринимать меня как человека, который обязан заботиться о них и дальше. А я, дура, так и делала: что бы они ни творили, мне казалось важным сохранить нашу большую семью.

В 98-м году всех раскидало кого куда: стоит ли думать, что виной всему стало то, что мы оказались без денег? На грани нищеты — все сразу: и воспитатели, и заводчане, и торговцы, и предприниматели. Мы разбежались в поиске лучших мест для жизни и с желанием пролистнуть чёрные страницы наших судеб. Кому-то удалось, у кого-то так ничего и не вышло.

Мы проходим в одну из разрушенных построек — когда-то здесь планировали сделать большой предбанник. Сейчас здесь битые стёкла и деревянные оконные рамы, груда досок и старая мебель. Софья делает глубокий вдох и продолжает:

— Я всегда хорошо шила, ещё со школы, в том числе сшила и своё свадебное платье из кремового атласа, которое потом переделала под костюм дочке на выступление. В 90-е годы это умение пригодилось: ремонтировала одежду в обмен на продукты, шила шторы и одежду по выкройкам журналов Burda. Когда ушла от мужа, только этим и кормилась. В Москву переехала с тремя детьми, одним чемоданом вещей, швейной машинкой, коробками с нитками и иглами, стопкой журналов и, как сейчас помню, кульком мыльных обрубков, с помощью которых удобно было делать выкройки. В Москве около двух лет жила у подруги, у неё своих детей было двое, но, говорю, раньше было такое время, когда все друг другу шли на выручку. Сейчас у меня маленький бизнес по пошиву детских праздничных костюмов. Дети уже выросли, зато есть внук. Знаешь, когда я дома, у меня есть какое-то внутреннее ощущение гармонии, но когда я здесь — оно пропадает.

Ты видишь, — она обращается ко мне, — этот дом построил наш отец, и он был очень красивым, тёплым, чистым. Здесь была детская площадка с качелями, между яблонями висел гамак, на земле лежал плед, на котором мы все отдыхали. Из дома доносились ароматы маминых пирогов и плюшек. Мы никогда не были богатыми, мы никогда не были нищими, мы были простой рабочей семьей, но у нас всегда всё было из одежды, и даже больше — музыка, танцы, смех. Мы собирались одной большой семьей. Когда-то я надеялась, что мы сможем это всё сберечь. А теперь что? Мы не можем сохранить детей, мы живём в грязи, мы безбожно пьём, мы все очень одиноки.