Молодая девушка из России с необъяснимым кровотечением и милая лондонская старушка, которая спешит на вокзал, чтобы увидеть мужа. Самиздат продолжает лондонский цикл Влады Жуниной и публикует две истории болезни из коронавирусной палаты, одна из которых закончится смертью.
Та самая история — рубрика, трансформирующая наших читателей в авторов. Вы тоже можете рассказать свою историю нашему редактору Косте Валякину.
Я заприметила Джойс, как только меня завезли в палату. Кровать была ей велика: из-под одеяла выглядывала только её крохотная голова и бледные тонкие руки. К носу вели прозрачные пластиковые трубки, в руку под широким пластырем впился катетер. На её лице было на удивление немного морщин, но они глубоко врезались в кожу.
У каждого больного на кровати лежал звонок, по которому в палату заглядывали дежурные медсёстры, но Джойс регулярно забывала о нём и звала на помощь вслух. Иногда хриплым басом заводила её соседка, пышная седоволосая женщина, и Джойс с готовностью подхватывала её вой — так, за компанию. Тогда палата гремела на разные лады по полчаса, пока кто-нибудь из персонала не заглядывал к старушкам. Иногда Джойс просила принести болеутоляющие и поднять верх кровати. Иногда требовала подать телефон и принести грибной суп. А ещё она часто спрашивала, когда откроется вокзал Сент-Панкрас.
Медсёстры неизменно отвечали, что вокзал закрыт, поправляли подушки и убегали обратно, за серую дверь, куда никто из нас не мог выйти. Мы лежали в палате Виттингтонской больницы, Ислингтон, Лондон. Сквозь пыльные разводы за окном поблёскивало бледное мартовское солнце. Когда дверь закрывалась с той стороны, палату снова окутывала сонная, угрюмая тишина. Сказал бы мне кто неделю назад, что я попаду в больницу и коронавирус будет меньшей из моих проблем, я бы рассмеялась этому человеку в лицо.
Премьер, мыло и «Happy Birthday»
Пандемия пришла в страну внезапно. Сначала карантин в Ухане воспринимался как что-то очень далёкое, чего здесь никогда не случится. Эвакуированных из Китая британцев заперли на две недели, а после триумфально выпустили. Ежедневно мы читали сводки: проведено 200 тестов, из них подтвердились 12. Тогда правительство думало о выработке «коллективного иммунитета» — стариков изолировать, а остальных оставить как есть. Кому не повезёт, те переболеют с кашлем и температурой, другие перенесут вирус на ногах, зато экономика пострадает не так сильно. Пока же премьер-министр Борис Джонсон советовал «мыть руки с мылом под песню „Happy Birthday“». Нация спит спокойно и не воспринимает всерьёз болезнь, для защиты от которой достаточно соблюдать правила элементарной гигиены.
В марте события начали разворачиваться как в боевике. Учителя и школьники вернулись с каникул на горнолыжных курортах Италии и Франции, где открылся второй по величине очаг заражения. В страну срочно эвакуировали 78 британцев с борта лайнера Diamond Princess, превратившегося в плавучий чумной барак. Один из пассажиров умер ещё в Японии. Люди на островах королевства начали осознавать, что могут и сами пополнить статистику. В метро всё чаще попадаются люди в масках, и вокруг них сразу освобождаются сиденья.
Весь март количество заболевших и смертей росло по экспоненте, а с ними и число рекомендаций. Мыть руки каждый раз после посещения общественных мест. Отказаться от поездок во Францию и Италию. Отказаться от заграничных поездок вообще. Избегать общественных мест. Избегать лишний раз выходить на улицу. По возможности работать из дома. Изолироваться, если обнаружены признаки простуды, и ни в коем случае не приходить в больницу.
Улицы пустели, закрывались офисы и кафе. Британцы теряли работу, и я оказалась в их числе. Коллектив журнала, где я работала штатным журналистом, сократился с пяти человек до двух. Меня среди этих двух не было. Казалось бы, я потеряла то, к чему шла долгое время — работу журналистом в местном русскоязычном издании, но почему-то испытывала облегчение: кроме работы, терять мне было нечего, а коронавирус тогда виделся раздутой газетной уткой. Накануне я проводила интервью с медицинским профессором, и тот убедил не паниковать и расслабиться: статистика говорила, что вирус опасен для каких-то двух процентов населения.
Спустя две недели после «мойте руки под „Happy Birthday“» правительство объявило о вводе жёсткого трёхнедельного карантина с 23 марта. Закрывалось всё, кроме аптек и продуктовых, выходить можно только на выгул собак, пробежку и в магазин.
19 марта мы с другом решили прогуляться — хотели насладиться видом города перед многодневным заточением. Прошли по пустой Трафальгарской площади, прогулялись мимо Колеса обозрения, Биг-Бена и Букингемского дворца. В темноту слепо глядели погасшие окна пабов и кафе, обычно шумная Риджент-стрит пугала внезапной пустотой: раньше на ней было не протолкнуться. На большом экране Пикадилли-сквер в полной тишине мелькали кадры рекламы.
Тотальный локдаун я так и не застала: днём ранее мне стало плохо, и скорая забрала меня с внутренним кровотечением. Накануне я потеряла сознание в туалете, а на следующий день поняла, что не могу встать с кровати. Сердце истерично стучало каждый раз, когда я пыталась подняться, в глазах темнело, а по телу разливалась болезненная слабость. Кожа побледнела до трупного оттенка. По пути в больницу врач скорой, статный австралиец, разговаривал со мной о работе и коронавирусе, а по приезде вышел покурить с напарником. Я слышу: «Случай серьёзный» — и, кажется, впервые понимаю, что я в беде.
Фото из телеграм-канала автора
Жива? Жива
Из всех женщин в палате ходить могла только я. Ну как ходить — дойти до туалета и назад. Каждый раз на обратном пути к кровати я украдкой глядела на Джойс. Крохотная, чуть взъерошенная, как воробушек, она тонула в стерильной белизне подушек и простыней и вечно искала глазами, за что бы зацепиться. Увы, вокруг не было ничего, кроме замызганных окон, белого потолка и мерцающих ламп.
Однажды мой полуденный сон прервал чей-то крик. Это была Джойс. Она выкрикивала в тишину: «Здесь кто-нибудь есть?» Снова и снова, как одинокий полярник, она посылала сигнал в глухую белоснежную пустоту, и с каждым разом её голос таял и таял.
Я вышла из своего закутка, пододвинула к её кровати стул и села рядом. Она повернулась ко мне, и я впервые заметила, какие у неё красивые глаза: ясные, голубые, искристые — как у ребёнка. «Ты откуда?» — спросила меня Джойс. «Из России». — «А я из Лондона. Как видишь, далеко ехать мне не пришлось».
Мы оказались в одной палате далеко не сразу. Как только я попала в больницу, меня сразу спросили, общалась ли я с заражёнными COVID-19. Контакт был через одно рукопожатие: у друга симптомов не было, а вот у его подруги они проявились, и в этом я честно призналась. С тех пор каждый раз при входе в мою одиночную палату медики надевали одноразовую маску и перчатки, а по выходе кидали их в мусорное ведро, остервенело мыли руки и пропадали за занавеской.
Когда меня на кресле-каталке собрались перевозить к другим больным, я снова потеряла сознание. Очнулась на соседней кровати, в кислородной маске. «У вас когда-нибудь случались судороги?» Нет, не случались. И сознания я раньше не теряла.
«Неужели это последнее, что я увижу?» — спрашивала я себя, вглядываясь в потолок, разлинованный на квадраты стальной решеткой. К пальцу прикрепили датчик пульсометра, и каждые пять секунд он посылал в воздух сигнал, как часовой на посту. «Жива? Жива».
Вечером мне провели первое переливание крови. Стало полегче. Часа через два меня перевели в одиночную палату. Наутро мой лечащий врач, доктор Руми, сообщила, что у меня внутреннее кровотечение. «Мы постараемся найти причины и вылечить вас. Может, понадобится операция, пока не знаем точно. В ближайшие дни придут результаты анализа на коронавирус, и мы сможем перейти к исследованиям, а пока не унывайте».
Потянулась томительная серая неделя: утром и вечером у меня брали кровь на анализ, днём прокапывали витаминный раствор. Три раза в день ко мне заходили, чтобы измерить давление и температуру. Почему-то по вечерам она стала подниматься до 37–38 градусов, и мне стали прокапывать антибиотики.
Завтрак, обед, ужин. Анализ крови, проверка давления, капельница. Я привыкла чистить зубы прямо в кровати при помощи двух стаканов и кувшина воды. Потом оставалось только вылить грязную воду в раковину. Она стояла метрах в двух, так что это было плёвым делом. Сложнее было добраться до туалета: до двери — четыре метра. Первые два были простыми, но к концу пути начинала кружиться голова, а сердце заходилось. Главное — успеть сесть на унитаз до того, как начнёт темнеть в глазах. После пути туда и обратно я обычно отлёживалась полчаса, чтобы прийти в себя и успокоить пульс.
Большую часть времени я спала, читала «Властелина колец» и созванивалась с близкими. Аппетит пропал вместе с чувством вкуса и обонянием. Хлеб от курицы отличался только текстурой, апельсиновый сок был на вкус как сладкая вода.
Гемоглобин продолжал падать. Вечером мне сделали второе переливание. Стало полегче — настолько, что у меня хватило сил сходить в душ. А потом пришли результаты анализов: коронавирус подтвердился. С результатами на руках врачи могли назначить мне нужные исследования. За два дня я наездила километры по больничным коридорам. Источник кровотечения так и не нашли, но моё самочувствие немного улучшилось. Тогда из одиночной палаты меня и перевели в общую, к Джойс и другим больным коронавирусом.
Две короны
Джойс 84 года. В больницу она попала день назад и всё никак не могла убедить медсестёр, что ей пора ехать на вокзал Сент-Панкрас, ведь иначе она пропустит свой поезд, а опаздывать нельзя: дома её ждёт муж Реджи.
У неё нет половины зубов, поэтому она, как и многие старики, шамкает и говорит неразборчиво, зато эмоционально. Кровати отгорожены одна от другой синими занавесками, и она расспрашивает меня, кто где лежит. «А там кто? Ирландка? Точно ирландка — у них такой непонятный акцент, никогда не могу ничего разобрать, — она неодобрительно качает головой и тут же указывает на кровать напротив. — А там кто?» Сдержанно говорю, что там лежит девушка в очках, но про себя вспоминаю, как эта девушка пренебрежительно подзывает медсестёр. «Не нравится она мне, — заговорщицки шепчет мне старушка, и я тут же с облегчением киваю. — А вот ты мне нравишься», — говорит она. «Ты мне тоже», — отвечаю я.
Я рассказываю Джойс о своей жизни, но она по-детски бесцеремонно закрывает глаза на середине рассказа и проваливается в сон. Я не знаю, как себя вести в такой ситуации, поэтому просто жду, пока она проснётся. Спустя полминуты она открывает глаза, и я под предлогом отдыха ухожу в свою комнату за синими шторами.
В палате было пять коек, каждый из больных был подключён к аппарату искусственного дыхания, кто к трубкам, кто к маскам. Стояла неестественная тишина, нарушаемая только клокочущим кашлем моей соседки. Однажды она кому-то позвонила. Её голос был тихим и слабым и постоянно прерывался: «Мне каждый день становится всё хуже. Меня никто не может навещать. Мне страшно… Алло? Алло? Ты меня слышишь? Алло?» В тот вечер она плакала — стыдливо, украдкой.
Позже к ней пришли два медбрата и медсестра. Её кровать вывезли в коридор, и я видела, как за её спиной поставили экран, а напротив подвели рентген-аппарат. Её тело в руках медбратьев гнулось как пластилиновое. Позже ей пульсометром замерили уровень кислорода в крови: 68 процентов при норме 98. Вечером её подключили к маске, а на следующий день куда-то увезли. Я впервые увидела её лицо. Она была моложе меня. Лет 20. Совсем ребёнок.
Напротив меня стояли ещё две кровати. Слева лежала пышная женщина. Большую часть времени она спала, а когда не спала, то громогласно, трубно звала медсестёр. Справа от неё у окошка в кровати тонула маленькая, сухонькая Джойс. Однажды она произнесёт: «Я не хочу оставаться одна» — и я подойду познакомиться.
На следующий день она начинает говорить во сне. Отказывается с кем-то уходить, окликает Реджи, жалуется на боль и просит господа её унять. Говорит громко, резко, словно хочет раз и навсегда до кого-то достучаться. Вечером следующего дня я снова подсаживаюсь к ней. «Ты знаешь, — она доверительно наклоняется ко мне, — я вижу их вокруг. Призраков. Они зовут меня с собой, а я отказываюсь идти». Я прошу её рассказать о Реджи — мне хочется, чтобы она думала о хорошем. Они познакомились в пабе. Он был статным, темноволосым моряком, и это была любовь с первого взгляда. That was it, как говорят британцы.
С ним она объездила Италию, Францию, Португалию. «Была в Афинах? Обязательно побывай, чудесное место». Она смотрит куда-то вдаль, будто перед ней вырисовывается среди морских вод холмистый остров, поросший оливами и кипарисами, и на какое-то время забывается. «Знаешь, — говорит она, вдруг выныривая из дрёмы, — я боюсь, что уже не выйду из больницы». Я обещаю ей, что она обязательно выпишется, не может быть никак иначе, но понимаю, что боюсь за неё. Смертность от коронавируса среди пожилых — 16 процентов. Беру её руку в свои. Ладонь прохладная и гладкая, как кленовый лист. Мы сидим какое-то время молча.
Позже придёт медсестра проверить её пульс. Джойс спросит, когда уже её отпустят на вокзал, на что медсестра привычно ответит: «Дорогуша, уже поздно, Сент-Панкрас закрыт» — отцепит рукав тонометра и скроется за серой дверью. Я машу Джойс со своей кровати. Она машет мне в ответ. Это был последний раз, когда я увидела её в сознании.
Вокзал Сент-Панкрас
Весь следующий день Джойс либо спит, либо бормочет. Она молится Богу, и просит унять её боль, и поёт то ли церковные гимны, то ли питейные песни. «Нет, нет, нет, нет! — вдруг она проговаривает в отчаянии и тут же вскрикивает: — Я хочу знать, что Реджи будет со мной!» Она говорит с родителями. «Что там? Вы мне скажите! Вы должны мне сказать». Когда я прохожу в туалет, она смотрит в пустоту и говорит с кем-то, кого я не могу увидеть. Она не узнаёт меня.
В воскресенье Джойс впадает в горячку. В её речи всё реже и реже встречаются слова, чаще — ритмичные, но бессмысленные звуки, как бывает у младенцев, ещё не освоивших речь. Медсестра снова заходит замерить давление: «Джойс? Джойс? Джойс, слышишь меня?» — но та не реагирует на звук собственного имени. Медсестра продолжает её звать, затем бежит за подмогой. У Джойс проверяют пластиковые трубки, замеряют уровень воздуха в кислородном баллоне, хлопают её по щекам. Одна пытается померять давление, но рука висит как плеть.
На следующий день койку Джойс огораживают синими занавесками. Я слышу, как разворачивается плотная ткань. Сворачиваются простыни, раздаётся неясный шум. «Левую ногу — сюда, правую — сюда». Звук застёгивающейся молнии. Несколько часов в палате из угла в угол ходит угрюмый санитар, но и он выходит на пару минут, и я заглядываю внутрь: на огромной белоснежной кровати тонет маленький свёрток, завёрнутый в белую простыню.
Какое-то время койка Джойс стояла нетронутой. Потом медсёстры упаковали матрас и простыни в огромный оранжевый мешок, а каталку вывезли в коридор. На освободившееся место тут же положили другую женщину.
Позже, на вечернюю проверку давления ко мне, ко мне зашла Наталья, русскоговорящая медсестра из Литвы. Вид у неё был уставший. «Во всём крыле так?» — спросила я, кивая на коридор, куда увезли Джойс. «Да, уже в половине больницы, — она вздохнула. — Везде уже поставили баллоны с кислородом. Масок не хватает, перчаток тоже. У нас ещё половина персонала на работу не выходит. Нас должно быть восемь на крыло, а вышло пять». — «Заболели?» «Да поди знай, — пожала она плечами. — Часть, может, заболели, а часть просто боится подхватить заразу. Многие с коронавирусными работать отказываются. Боятся за себя или за близких. Их можно понять. Всё только начинается».
***
Через несколько дней кровотечение прекратилось само собой. Мне провели ещё одно переливание крови и выписали домой. Шла вторая неделя локдауна. Число заболевших — 29 474, число смертей от коронавируса — 2352. Моя единица пополнила статистику выздоровевших, единица Джойс — статистику смертей. Наталья была права. Через три недели умрут уже 16 тысяч человек, а заболеют 120 тысяч.
Из карантина я вышла в никуда: старая работа сгорела, новой в ближайшее время не предвидится. Трёхнедельный карантин продлили ещё на три недели, до седьмого мая. После него мир необратимо изменится. Возможно, для меня в нём не будет места, но меня это уже не особо волнует. В конце концов, свой апокалипсис я уже пережила.
Заметки из эмиграции, фотографии из больницы и рассуждения о мире, в котором нам всем теперь жить, можно почитать в телеграм-канале автора.
Письмо о жизни после больницы, постапокалиптическом Лондоне и внутренней борьбе человека в миграции мы отправим в субботу, 25 апреля, в рамках рассылки «Мир в огне».
