Рядовой Александр Шерер погиб в армейской драке и был похоронен в 2014 году, но только 3 августа 2020 года в его могиле, в отдельном гробу, похоронили его сердце. Почти семь лет следователи, суд и судебно-медицинские эксперты отказывались отдать сердце Шерера его родителям, которым пришлось пройти через десятки судебных процессов, расследований и бюрократических преград. Репортёр самиздата Ирина Щербакова посетила морг и похороны на юге России, узнала, кто борется с беспределом в военных частях, восстановила историю семейства Шереров и рассказывает, как российские солдаты возвращаются домой.
За шесть с половиной лет сердце и аорта Александра Шерера проделали путь из 102-й российской военной базы в армянском городе Гюмри до Москвы. Сердце тайком от родителей Александра вырезали из тела, сделали вещдоком, возили по экспертизам в Ростов, Волгоград и Челябинск, разрезали на куски и хранили в банке из-под овощей, и оно наконец оказалось здесь, в плотно запаянном прямоугольном пакете из бежевого крафта на столе в одном из тесных кабинетов московского 111 Главного государственного центра судебно-медицинских и криминалистических экспертиз. У сгиба пакета подрисована стрелочка «верх», фломастером подписано «Не переворачивать!»; на этикетке выведено: «Кусочки ткани сердца трупа А. Е. Шерер („мокрый“ архив)».
Рядом со столом на пластиковых стульях молча ждут несколько человек. Татьяна Сладкова — спокойная блондинка с волевым лицом, одетая в тёмно-синее платье, старший юрист фонда «Право матери». Лиза — её дочь-подросток, которая хочет стать врачом и помогает, «пока есть время». Лиза в джинсах, с зелёным брелоком-телепузиком на поясной сумочке. Виктория Ивлева — в чёрном, коротко стриженная, журналист и фотограф. Ивлева пишет о сердце Александра Шерера не первый год и хорошо знает, как Александр погиб во время драки с сослуживцем в феврале 2014 года, как следствие заявило, что он умер от острого интрамурального инфаркта миокарда, как через три года сердце отдали родителям, а затем снова забрали как вещдок и отказывались отдавать. Рядом сидит Елена Шерер — мать Александра, красивая высокая женщина лет пятидесяти, с загорелым лицом, мягкими чертами, волосами до плеч. Чтобы забрать сердце сына, она семь лет боролась с бюрократическими жерновами и накануне, июльским днём, проехала на поезде восемнадцать часов — от небольшой станции Медведица в Волгоградской области до Москвы. Она одета в бриджи и цветастую футболку: розовый, оранжевый, жёлтый.
— Моему ребёнку в этом году двадцать семь лет, — говорит она заместителю начальника Центра судебно-медицинских и криминалистических экспертиз. У неё живой, звонкий голос. — И я прошу его просто оставить в покое. Я вам писала — вы отказали. Хотя я ездила и в Ростов несколько раз. Они на меня смотрят и говорят: а почему это вам отказали?
Замначальника центра, плотный мужчина в футболке защитной раскраски и с красным крестом, вышитым на рукаве, отвечает монотонно — словно заполняет протокол.
— У нас всё вещдок. Всё, что попадает на экспертизу. У нас, извините, тело попадает на экспертизу — и уже является объектом исследования.
— Рука тоже, наверное, будет вещдок? — спрашивает Елена. — И нога?
Замначальника пожимает плечами.
— Всё вещдок.
— Как начали с чеченских войн исследовать, так и исследуют, — отзывается Ивлева. — Молодцы. Герои.
Замначальника старательно игнорирует её слова. Он отвечает всё так же монотонно, повторяя: «Всё — вещественные доказательства». Российские следователи и правда имеют право своим постановлением превратить всё что угодно в вещдок. Но с человеческими органами такой практики почти нет. Обычно проводится судебно-медицинская экспертиза, в архиве сохраняется гистологический материал — незначительные фрагменты органов, по которым в случае чего можно провести повторную или дополнительную экспертизу. И всё — органы не хранятся у следствия. Однако именно сейчас, именно в случае Шереров, «всё — вещдок». И сердце, по словам замначальника, оставалось в центре, чтобы свою работу мог делать судмедэксперт.
— Харламов который? — взвивается Елена, когда речь заходит о последнем судмедэксперте, на стол которого попало сердце Александра Шерера. — Да он же её не делал! Написал, что ножи не моются.
Замначальника пускается в объяснения, всё таким же скучающим голосом: «Бывают случаи, что даже труп не могут отдать родственникам в течение определённого времени».
— Вы не имели права даже изымать полностью сердце, — говорит Елена.
— Мы имеем право всё сделать, — отрезает он.
В голосе Елены звенит негодование.
— Вы дали мне справку о том, что смерть — внезапная. А через месяц эксперт пишет: интрамуральный инфаркт! То есть получается, что эксперт не смог сразу определить инфаркт?..
— Я с вами по этому поводу вступать в дискуссию не буду, — отвечает замначальника с плохо скрываемым раздражением. — Не изучал это всё дело. Знаете, у меня есть ещё много других дел. У меня четыре филиала, понимаете, в подчинении, по всей стране. Я сожалею об этом, но у нас очень много проходит таких случаев, и вы не одна. Если бы приезжали все родственники, знаете, что бы здесь творилось? Что бы у нас здесь было бы? Вот я не знаю. Стояла бы очередь здесь к нам. Поэтому давайте вот, как бы, прекратим эти разговоры сейчас. Давайте вы не будете призывать меня к совести. Я работаю больше двадцати пяти лет. У меня таких случаев было полно.
— То есть детей нельзя посылать в армию, да? — спрашивает Елена, обескураженно. — Мы перед армией проходили обследование. Он был абсолютно здоров. Комиссия сказала, что он абсолютно здоров. Не проходит и полгода — и он умирает.
— В военкомате, вы знаете, как обследуют.
— В военкомате — это одно, но мы сами обследовали. Я сама ребёнка проверяла. У меня по каждому коду есть…
Замначальника на секунду теряется.
— Ну, вы знаете, какая нагрузка в части.
— Какая нагрузка? Я ему звоню, он говорит: «Мам, там в части делать нечего». Какая нагрузка? Вы видели его — он вот такой крепыш, здоровый.
— Не видел.
Разговор не клеится.
— Он никогда у меня в детстве не болел, — говорит Елена дрогнувшим голосом. — И когда мы его отвезли на экспертизу, эксперт, у которого сорок шесть лет стажа, никаких заболеваний не нашёл! Я из города уехала в деревню, чтобы воспитать крепкого здорового парня!
Она стирает с лица слёзы ладонью, собирается, делает усилие, чтобы продолжить. В тесную комнату заходит седой мужчина.
— Вот Харламов, да? — спрашивает Елена, неожиданно тихо и спокойно.
Судмедэксперт Сергей Харламов держится скованно. Озирается — несколько затравленно. В экспертизе он написал: ДНК других людей, обнаруженные в образцах сердца Шерера, могли быть занесены туда судмедэкспертом, использовавшим плохо промытые инструменты.
Елена говорит:
— Я очень удивилась вашим ответам следователю.
Харламов ничего не отвечает.
— Я просто не могла поверить, что, если эксперт действительно своё дело знает хорошо, он может отвечать так.
Харламов всё так же молчит.
— С вами разговаривает женщина, у которой погиб сын, — говорит Ивлева.
— Я в курсе, — быстро и нервно произносит Харламов. — Мы передаём всё, мы сделали всё. Все вопросы обсуждайте со следователем.
Он спешно ретируется в коридор. Юрист Татьяна Сладкова спокойно, с медицинской точностью, вскрывает крафтовый пакет при всех. Кусочки сердца — бледно-серого цвета, разрозненные, и сердце в них с трудом угадывается. Его рассматривают. Фотографируют. Заполняют бумаги. Елену просят не смотреть, но она всё-таки смотрит и, не выдержав, отстраняется и начинает плакать, совершенно беззвучно.
Елена кладёт банку с сердцем в чёрный пластиковый пакет, который привезла с собой. Выходит из кабинета — мимо выкрашенных больничной бледно-зелёной краской стен, мимо десятков растений в кадках, расставленных по моргу словно в попытке хоть немного оживить атмосферу, к облицованной серым камнем приёмной, где в воздухе разливается густой запах формальдегида. Аккуратно держа пакет в руке, Елена доберётся до Павелецкого вокзала, сядет в вагон и поедет домой, в посёлок Линёво, где когда-то вырос и был похоронен её сын, — чтобы положить конец этой истории.
Воинское звание: покойник
После того как сотрудница молодёжной редакции «20-я комната» советского журнала «Юность» Вероника Марченко появилась в эфире программы «Взгляд» — самого популярного ночного шоу перестроечной России, она получила первые письма от матерей погибших солдат. В конверты вкладывали фотографии самих солдат, ровесников Вероники. В конце 1988 года Вероника написала первый материал о смертях в армии, под заголовком «Ржавчина». Там было две истории. Одна — москвича Юрия Пашкова, которому отбили селезёнку. Пашкова наспех прооперировали и больного отправили поездом в Москву, умер он на следующий день после приезда, на руках у матери. Другая — никопольца Александра Алурдоса, который якобы покончил с собой (во что не верила его мать, считавшая, что Сашу убили). «Ржавчина» была опубликована спустя полгода «литования» — советской цензуры — в № 6 журнала за 1989 год. Тираж у «Юности» был три миллиона сто тысяч экземпляров — и после публикации Марченко пришло три мешка писем от родителей, чьих сыновей убили в армии.
Год спустя Вероника Марченко основала фонд «Право матери», который защищает интересы семей погибших солдат. Штаб-квартира «Права матери» затеряна в Лучниковом переулке, она занимает две комнаты в старинном доме на Китай-городе. Стены оклеены фисташково-зелёными обоями, которые сотрудники фонда выбирали сами. Архивы — цветные канцелярские папки с делами, картонные коробки с этикетками — доходят почти до четырёхметрового потолка. В одну из этих комнат фонд въехал в 1992 году. Здание принадлежало ЦК ВЛКСМ; какая-то мебель — стулья, железные серые шкафы, столы с клеймом — осталась с тех времён. ЦК разогнали и решили посадить «какие-то общественные организации». «Какие-то общественные организации и вселились», — полушутя говорит Вероника. В девяносто втором фонд делил угол с Комитетом солдатских матерей, миротворцами и организацией помощи беженцам. За соседней дверью был Центр содействия реформе уголовного правосудия. Так посетители — родители солдат, бывшие заключённые, беженцы — смешивались в одну толпу. Теперь обе комнаты занимает «Право матери».
Всюду — на стенах, на дверях — газетные вырезки из девяностых, статьи об убийствах солдат и о том, как была восстановлена, будет восстановлена или должна быть восстановлена справедливость. Среди них статья Вероники, с заголовком «Воинское звание: покойник». Кроме статей по стенам и дверям расклеены письма: одна мать погибшего солдата обращается к родителям других призывников с просьбой не губить своих сыновей, другие посвящают сыновьям стихи. Стихов много: одна из многочисленных попыток справиться, обработать, осмыслить, упаковать боль в слова, чтобы она стала чуть меньше или чуть переносимее. Многие из стихов относятся к периоду войны в Чечне.
Над столом Марченко скопом висят маленькие чёрно-белые фотографии солдат из восьмидесятых, периода 1986–1989. «Это всё погибшие, других нет, — говорит Марченко. — Первые пятнадцать мальчиков, с которых всё началось». Ещё висят портреты журналистов: убитой в 2006 году Анны Политковской, много писавшей о работе фонда в нулевые, и Дмитрия Холодова, известного расследованиями происходящего в российской армии и убитого в девяносто четвёртом году в двадцать семь лет. Плакат фонда с надписью «Правосудие в России возможно». Цитата Джорджа Сантаяны — американского философа-гуманиста испанского происхождения: «Трудное — это то, что можно сделать сразу, невозможное — то, на что потребуется некоторое время».
«Праву матери» поступают сотни обращений: письма, звонки. Далеко не все из них доходят до суда: Вероника Марченко считает, что слишком много дел закрываются следствием из-за нежелания «выносить сор из избы» или просто низкой квалификации сотрудников военно-следственных отделов (ВСО). Но и в суде на некоторых родителей начинают давить: «Ваш-то сын уже мёртв, тут ничего не сделаешь, пожалейте обвиняемого». Многие семьи не могут выполнять рекомендации юристов, не находят денег или моральных сил на экспертизу. Не представляют, как взять тело сына и повезти на независимую судмедэкспертизу: «А как же душа?», «А мы уже сто человек на похороны позвали»... Некоторые приходят в себя и решаются сделать что-то только через десять или пятнадцать лет и всё-таки обращаются к фонду, но экспертизу разложившихся мягких тканей трупа провести уже невозможно, и сроки привлечения к уголовной ответственности истекли. Другие бросают начатое на полпути, хотя юристы фонда берут на себя всю переписку с госорганами, а в суде участвуют бесплатно для семей, сколько бы ни было заседаний по делу.
Шереры же были теми, кто пошёл до конца.
Они обратились в фонд в феврале 2014-го, на следующий день после того, как узнали о смерти Александра. Их звонок задокументирован в большой клеёнчатой тетради советского производства под номером 57. На линованных страницах тетради формата А4 зафиксирован крошечный отрезок жизни фонда, с 01 января по 15 апреля четырнадцатого года. За три с половиной месяца — 1017 телефонных звонков. Детали из каждого разговора изложены аккуратным учительским почерком: кто звонил, что случилось, вплоть до мелочей — в разводе ли родители. Самая последняя строчка — цель. Цель Шереров записана так: «Хотят выяснить истину».
Сердце в трёх банках
Посёлок Линёво в Волгоградской области в XVIII веке основали немцы — как трудовую колонию, и звался он по фамилиии первого старосты, Гуссенбаха. Тогда в эти степи приехало сто восемнадцать немецких семей из Бранденбурга, Саксонии, Дармштадта и Пфальца. В основном лютеране, но водились среди жителей села и баптисты. Немецкое село пережило пожар, сотню перемен названий, советскую власть, голод, в двадцатые накрывший всё Поволжье, коллективизацию, репрессии, в сороковые годы — депортацию немцев на восток.
Пятьдесят лет спустя, в девяностые, в эти места приехал Евгений Шерер, отец Александра. Шерер, тоже из русских немцев, выросший в Казахстане, — жилистый, загорелый, сильный. У него серьёзные голубые глаза, низкий голос, спокойная деловитая манера речи человека, который не привык использовать слова как оружие, способ произвести впечатление или ввести в заблуждение: просто говорит что думает.
В середине девяностых Шерер объездил на машине чуть ли не весь юг России, искал новое место для жизни. Надо было кормить семью — жену Лену, четырёхлетнюю дочь Аню, годовалого сына Сашу. Поэтому Шерер смотрел и спрашивал: есть ли работа в Саратове, есть ли в Волгограде. Работу он после долгих поисков нашёл — устроился слесарем, потом работал сварщиком, а при необходимости был и электриком. Поселились в селе Новинке, бывшем Ной-Дёнхофе. Там Шереры завели большое хозяйство: коровы, свиньи, куры. Доходило до семнадцати «рогаток» — это с быками и телятами вместе. А в нулевые Шереры, продав телят и забрав с собой пять коров, купили дом и переехали в соседнее Линёво.
До Линёва можно добраться за пару часов по бездорожью от Саратова. Дорога до посёлка от станции Себряково в Волгоградской области — в выбоинах, но куда спокойнее. Мимо проносятся кажущиеся бесконечными золотые поля с подсолнухами. Подсолнухи тут разводят на масло, поэтому они сравнительно низкорослые, с маленькими шляпками, особого сорта, выведенного таким специально, чтобы птицы не садились на урожай: им так неудобно. Подсолнухи, едва собранные, тоже отправляются в соседнюю область на масло: работы в этих местах немного. По пути машина проезжает город Жирновск, выросший из села Жирное, основанного, как и Линёво, в XVIII веке.
Происхождение названия Жирновска — предмет споров. Одна версия — «жирная» земля, заливные поля, дававшие большой урожай. Другая — что тут делали каменные жернова для мельниц, и вообще-то раньше село звалось не Жирным, а Жерным. Третья — та, которую походя упоминает в одном из разговоров Евгений Шерер, звучит так: нефть в этих местах выходила на поверхность и оседала на воде пятнами. В Жирновске добывали нефть годами: до прихода в регион «Лукойла» градообразующим предприятием было «Нижневолжскнефть». Немало жителей работают вахтовым методом на нефтяных месторождениях в Сибири. Или, как Шерер, на газовых, на Ямале. Жирновск — опрятный, благоустроенный город на пятнадцать тысяч человек, где высоких домов почти не бывает: все одинаковые, в пару этажей, кирпичные, выкрашены светлой краской — бледно-розовые, рыжие, фисташково-зелёные. Возле одного из таких домов, розового военкомата с белыми узорчатыми решётками на стенах, Евгений Шерер в последний раз видел своего сына живым.
Фотографии Саши Шерера стоят у Евгения и Елены дома в гостиной, на полке рядом с иконами. Один из снимков — под чёрной траурной лентой. На этом снимке Саша изображён в военной форме. Саша — круглолицый, голубоглазый, с открытым лицом и серьёзным, как у отца, взглядом, он смотрит прямо в кадр. На вопрос, почему Саша пошёл в армию, Евгений мрачно отвечает, что настоял, потому что верил: так надо, все так делают. Уже потом, когда хоронили Сашино тело без сердца, Евгений Шерер обратился к собравшимся: «Не делайте, как я, не отправляйте детей в армию».
Летом 2013 года Саша ушёл служить, как уходили служить и большинство ребят, которых он знал. Провожали всей компанией, с друзьями, семьёй и девушкой Викой — невысокой блондинкой с чёлкой. Вика на проводы своего молодого человека нарядилась в белое платье с открытыми плечами. У семьи сохранились десятки фотографий с того вечера: Саша обнимает Вику; Саша с другом Игорем; Саша с другим юношей, по имени Роман, тоже уходящим служить; отец Саши стоит рядом с сыном и сдержанно улыбается. На видео с проводов гремит музыка, накрыт длинный стол. Что говорит Саша, не слышно, но в его мимике есть что-то от мимики Евгения, у них похожая улыбка.
До поздней осени тринадцатого Саша служил во Владикавказе, оттуда писал, звонил и слал маме фото с телефона. Выкладывал гильзами слово «мама» и изображение АК-47 — так делали все в части, показывал казарму, других ребят, служивших с ним, свою новую форму. Саша рассказывал Елене, что подрос за время службы: был метр семьдесят четыре — стал метр семьдесят восемь. Похудел — армейская еда ему не нравилась. В ноябре из Владикавказа Шерер вместе со всем своим гаубичным самоходно-артиллеристским взводом был перекинут в Армению, на 102-ю российскую военную базу Южного военного округа в Гюмри. О жизни на базе он рассказывал матери так: тут всё старое, даже зубы чистить приходится на улице.
На некоторых снимках, сделанных во время службы, мелькает чернобровый, спортивного вида уроженец Ставрополя Владислав Косинов — вот он дурачится в кадре, вот стоит на снегу. С Косиновым у Шерера не сложились отношения с самого начала. Однако, один раз поссорившись, они помирились — и Саша в разговоре даже как-то назвал Владислава своим братом. В феврале четырнадцатого Саша и Владислав Косинов подрались на плацу, во время построения. Косинов бросил Сашу через бедро, после чего тот упал и больше не приходил в себя. Тело повезли в Ростов на экспертизу. В справке о смерти, выданной через два дня Ростовским филиалом Главного центра судебно-медицинских и криминалистических экспертиз, значилось: неуточнённая остановка сердца. Когда же Шереры дозвонились до командира войсковой части, где служил Саша, полковника Рузинского, тот заявил: «Вы чего мне больного прислали служить?» Рузинский утверждал: сын Шереров шёл на завтрак — и тут упал и внезапно умер. У Шереров появились подозрения: они знали, что сын занимался спортом, легко поднимал штанги и гири и на здоровье никогда не жаловался.
На следующий день после смерти сына Елена позвонила в «Право матери» — к ним посоветовал обратиться зять Андрей, Анин муж, сам служивший в Президентском полку. Фонд порекомендовал сразу провести независимую экспертизу, однако в Волгоградской области специалисты, узнав, что тело прибыло из армии, отказывались это делать. В итоге Евгений Шерер вёз гроб с телом сына в Челябинск, за полторы тысячи километров, в научно-исследовательский центр судебной экспертизы «СТЭЛС» к Александру Власову. Власов — профессор Российской академии естествознания, судмедэксперт с более чем сорокалетним стажем; в Челябинске был местной знаменитостью. Участвовал в процессе по оспариванию выборов главы администрации. Исследовал захоронения на Золотой горе — месте массовых расстрелов в Челябинске. Власов не первый раз проводил экспертизу тела погибшего в армии солдата. К примеру, за несколько лет до того, как Евгений Шерер привёз в «СТЭЛС» гроб, Власов выносил свой вердикт по делу погибшего в Еланском гарнизоне рядового Руслана Айдерханова, который, по версии следствия, повесился, а увечья получил уже после смерти. Именно Власов заметил на теле Айдерханова следы сексуального насилия, которому тот подвергался, предположительно, незадолго до смерти.
Однако полноценную экспертизу тела Саши Шерера у Власова провести не удалось: он обнаружил, что сердце рядового полностью удалено. Так, без сердца, Сашу и хоронили.
Сердце обнаружилось примерно через месяц, в Ростове. Оно было разрезано на куски и хранилось в банке из-под консервированного перца. Ростовские судмедэксперты вынесли вердикт: Александр Шерер умер от острого интрамурального инфаркта миокарда, то есть своей смертью. Следствие эта версия устроила. Шереров и «Право матери» — нет. Уголовное дело в отношении Владислава Косинова возбудили по первому пункту статьи 335 УК РФ — «нарушение уставных правил взаимоотношений, связанное с унижением чести и достоинства или издевательством над потерпевшим либо сопряженное с насилием». В 2015 году преследование по этому делу было прекращено.
Фонд писал ходатайства, запросы и жалобы в следственные органы, требуя вернуть сердце. Обжаловал отказ судебных органов вернуть его, раз за разом. Шерерам отказывали. Следствие и суд считали, что Шереры не ответили достаточно вразумительно на вопрос, зачем им сердце сына. В судебных постановлениях значилось: «… не усматривается, какие именно права Шерер были нарушены оспариваемым постановлением, цели получения объектов биологического происхождения не указаны». И: «... потерпевшим в ходатайстве следователю не приведены основания для передачи объектов биологического происхождения, цели их последующего использования».
В 2017 году ЕСПЧ начал работу по жалобе, составленной «Правом матери» по делу Шерера. Правительству Российской Федерации предложили ответить на вопросы: имеют ли Шереры право требовать дополнительной экспертизы, имело ли место вмешательство в их права на уважение частной и семейной жизни и было ли оно необходимым, предусматривает ли внутригосударственное законодательство возвращение сердца, какой предельно допустимый срок его хранения в 111 Центре, будет ли оно возвращено. И наконец, подвергались ли Шереры бесчеловечному и унижающему достоинство обращению. В это же время на Шереров стали давить: Евгению пришло с неизвестного номера сообщение с текстом «зайдите по ссылке, посмотрите фотографии Саши». Позвонив на этот номер, Шереры услышали песню: «Мама, я скоро вернусь домой».
Пока юрист правительства готовил ответ по жалобе, Шерерам всё-таки вернули сердце, но ненадолго. Сердце — точнее, части сердца в трёх стеклянных банках, залитых формалином, — отдали на независимую экспертизу к четырём специалистам, докторам наук со стажем от 22 до 43 лет. Эксперты пришли к выводу: признаки инфаркта отсутствуют, признаков тромба тоже не имеется, сердце принадлежит абсолютно здоровому человеку. Причина гибели — травма рефлексогенной зоны. Ещё один вывод, к которому пришла независимая экспертиза: «Все описания патологических состояний в предыдущих экспертных заключениях относятся к категории вымышленных». В заключении эксперты пишут о глубокой несопоставимости естественных возрастных процессов в разных тканях на образцах из гистологического архива. Это позволило им сделать вывод, что препараты «взяты из разных трупов людей, возраст которых колебался в большом диапазоне, вплоть до 60–70 лет». Судебно-медицинский эксперт 111 Центра Сергей Харламов пришёл к выводу, что фрагменты нельзя исследовать: слишком долго они пролежали в формальдегиде. Он подтвердил, что в образцах присутствует смесь ДНК как минимум трёх человек. Но на допросе дал объяснение: следы могли остаться от предыдущих экспертов, изучавших сердце.
Уголовное дело в отношении Владислава Косинова возбудили заново, но осенью 2018 года снова прекратили. Фонд «Право матери» подал жалобу на эти постановления, как и на постановление о признании гистологического архива сердца Шерера вещдоком. Это значило, что забрать и похоронить сердце Александра родители не могли. Весной 2019 года Ростовский гарнизонный суд отказал в удовлетворении этой жалобы. Фонд подал апелляцию. Дело направили на новое рассмотрение другим судьей, затем на суде следователь заявил, что заключение независимой экспертизы «ненаучно», но почему, объяснить не смог. Фонду в очередной раз отказали. Летом после всех жалоб постановление о признании сердца вещдоком было отменено, но 111 Центр по-прежнему не возвращал его родителям.
Летом 2020 года жалобу «Права матери» опять рассматривали в том же Ростовском гарнизонном суде — и опять отказали. Тем временем Елена Шерер в очередной раз отправила обращение главе 111 Центра судебно-медицинских экспертиз — и получила внезапный ответ: она может забрать сердце сына в удобное для неё время.
Наконец изъятое сердце Шереры собираются захоронить. Заготовили маленький гробик — коробку, обтянутую красным ситцем, с крестом на крышке и с атласной белой подкладкой внутри. Коробка с крестом примостилась на одной из кухонных тумб.
Вечером перед похоронами Лена с дочерью Аней, стройной изящной брюнеткой с живыми глазами, обсуждают, как лучше будет захоронить само сердце: вынимать из банки или нет и прямо в банке поставить в гроб. Недолго думая, решают так и положить — в банке. На столе в маленькой стеклянной салатнице стоит заготовленная на поминки кутья.
Семья собирается на кухне — и разговор, словно по предопределённой траектории, касается дела Саши. Анна вспоминает: следователь был вежливый, доброжелательный и будто бы участливый, и сперва семья не понимала, чьи инструкции выполнять — его или фонда.
— Мы как слепые котята были. В фонде нас предупреждали: они вам не друзья, если вы сейчас будете делать, как они вам говорят, мы с вами прощаемся. Доходило до того, что мы были как меж двух огней. Вроде все хорошие, а кому верить — вообще непонятно.
Муж Анны, Андрей, стоит молча, мрачно смотрит перед собой. Андрей поддерживал Шереров всё это время, от начала и до конца.
В чашках стынет чай — чёрный и с молоком, а посреди стола стоит аккуратная корзиночка с конфетами. Елена вспоминает, как один из сослуживцев Саши отказывался с ней говорить о том, что произошло: «Я боюсь этого Влада». Евгений рассказывает, как искал Косиновых, нашёл в «Одноклассниках», узнал адрес их дома и прошлым летом поехал в Ставрополь, в другую область, на машине.
— Я поехал же к ним, нашёл их, позвонил. Выходит папаша. Дверь открыл, узнал меня сразу. Дверь закрыл. Стою-стою — не открывают, звоню ещё раз. Потом они выходят, отец и мать. «Ну что там, с Владом поговорить?» — «Влада нет?» — «Ну выйдите, пообщаемся». Ну и потом мать мне в разговоре: да он не виноват, туда-сюда. Я её спрашиваю: а вы сами-то верите?
Тогда мать Косинова вдруг сказала Евгению: двадцать пятого февраля, в её день рождения, Влад звонил ей. Поздравил с днём рождения и сказал, что убил человека.
— И потом она осеклась: что ж я-то сказанула. А я её попросил: скажите Владу, чтобы он пришёл и сказал — не знаю, каким образом, — что он сам не верит в смерть Саши от инфаркта. И всё. Ему за это ничего не будет, сроки давности давно прошли.
Косинов этого так и не сделал.
Не наказание, а попущение
На следующее утро на кухне Шереров собираются люди. В углу сидит бабушка Саши и мать Елены, Эвира. Эвире восемьдесят, у неё низкий голос и чуть хриплый смех. Она родилась в Жаркенте, и сперва её назвали Ирой, без ведома отца — военного связиста, которого Эвира не видела первые несколько лет своей жизни. Отца в Польше поймали на границе и повели расстреливать вместе со всем командованием. Матери пришла похоронка. Только потом выяснилось, что отец чудом выжил: во рву с трупами он был единственный, кто дышал. Год он приходил в себя, а когда семья наконец встретилась, отец велел переименовать Иру в Эвиру.
Она уточняет:
— Не Эльвира. Одна такая, нет такого имени.
— Есть звезда такая, — говорит старший сын Эвиры, брат Елены дядя Саша, высокий и седой.
Пару раз на кухне мелькает Шавкет — худой смуглый крымский татарин, друг Евгения со времён Казахстана. Недавно они с Шерером нашлись в «Одноклассниках». Шавкет приехал погостить, но тут грянула пандемия, он застрял в Линёво и теперь немного помогает Шерерам по дому.
Рядом с Эвирой сидит тётя Маша, на голове у которой платок в мелкий цветочек. Тётя Маша на телефоне, она деловито спрашивает, сколько будет стоить частная панихида. Звонит батюшка — он едет из Жирновска.
— Да-да, батюшка Александр, — отзывается тётя Маша, — всё в силе!
Уголь и ладан она с собой взяла заранее.
Елена готовится к предстоящим поминкам — проверяет заранее сделанную еду, достаёт посуду, раскладывает сладости. Среди коробок конфет обнаруживаются вафли в форме сердец, которые она выбрала специально.
Затем все садятся по двум машинам — и по глинистой, изрытой автомобильными шинами дороге едут на кладбище. Мимо проносятся невысокие деревянные домики, у большей части ставни или двери выкрашены в оттенки ярко-голубого. В машине играют песни из восьмидесятых-девяностых — «In the Heat of the Night» Сандры, «Вечерок» Жени Белоусова.
Кладбище — прямо в степи: среди сухой, залитой солнцем травы виднеются оградки, выкрашенные в такой же голубой, как и двери местных домов, кресты. На солнце сверкает серебристая «Лада», в которой сквозь степь пробирается к кладбищу батюшка Александр — крупный осанистый мужчина с нахмуренными бровями.
У входа на кладбище стоят двое — длинноногая статная женщина под пятьдесят, в платке, обтягивающем чёрном платье, и блестящих шлёпанцах, и молодой человек, тоже высокий статный блондин, в тёмно-синих брюках и поло. Молодой человек держит в руках кустовые розы. Это Игорь, один из лучших друзей Саши. Высокая женщина — мать Игоря.
Могила Саши — одна из самых ухоженных на кладбище, если не самая. Аккуратные гранитные плиты. Цветы. Новые чугунные ограды. Надгробие: «Шерер Александр Евгеньевич, 05.10.1993 — 25.02.2014». С фотографии на надгробии Саша смотрит всё тем же серьёзным взглядом.
Шесть лет назад, когда Сашу Шерера хоронили без сердца, на похороны пришло около двух тысяч человек. Прислали салют из Камышина. Сегодня вокруг могилы — родственники и пару друзей. Батюшка Александр говорит осторожные слова из тех, которые Шереры слышали уже сотни раз: о горе, случившемся в семье, и о том, что надо жить дальше.
— Вы прошли такой долгий, болезненный, тяжёлый период жизни, как бы, но всё-таки выстояли и вернули то, что Александру принадлежит. Но мы ещё верим свято в то, что и загробная жизнь есть и Александр живой. В частности, знает, через что семья прошла, видит-слышит, всё понимает. И мы себя будем утешать этим. И мы, как говорится, лишний раз помолимся, попросим прощения грехов, если они у Александра были, и почтим его память.
Голос его, однако, меняется, когда он начинает молитву: будто бы принадлежит и не ему — старше, чем он сам.
— Благословен Бог наш, всегда, ныне и присно, во веки веков, аминь. Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас...
Все стоят молча. На гранитной плите горит маленькая свеча в красном стеклянном плафончике. Ветер треплет траву. Когда молитва заканчивается, гроб с сердцем закапывают прямо под ограду — Евгений выбрал место так, чтобы она оказалась прямо рядом с гробом. Копают по очереди, он и Игорь, — сосредоточенно, движениями людей, умеющих работать руками. Красная коробка опускается в яму. Сверху её засыпают землёй, и меньше чем через минуту она скрывается из виду. Елена наклоняется к могиле, гладит надгробие и беззвучно плачет. За ней следует Аня.
Елена тихо говорит фотографии сына:
— Мы тебя очень любим. Очень.
Батюшка Александр останавливается, чтобы поговорить с семьёй.
— Ничего не изменишь, — произносит он. — Всегда так в стране было. Никогда не было для народа российского золотого века.
Пару раз за разговор он повторяет: смерть Саши «не наказанье Божье, а Божье попущение». Все покидают кладбище.
Иногда Анна до сих пор чувствует, что разговаривает с братом Сашей, — и думает, что бы он сказал. Однажды ей приснилось, как Саша спросил: «Что вы мне за байду на шею повесили?»
Она объясняет:
— Есть такой стереотип. Нам кто-то сказал, что молодых холостяков надо хоронить как женихов, с цветком.
— Почему, ну почему мы всегда кого-то слушаем? — произносит Евгений.
Поминки справляют во дворе, под маленьким навесом. Возле стола болтаются детские качели — их повесили для четырёхлетнего сына Анны и Андрея, которого назвали в честь деда, Женей. В ногах у гостей путается маленький серый кот. Как его зовут, никто не знает: кот Шереров, крикливый рыже-белый Семён, где-то бегает, а этот приблудный.
Гости осторожно передают друг другу кутью. Елена разливает суп: кому наваристую куриную лапшу, которую в доме Шереров по старой привычке, оставшейся ещё из Казахстана, зовут шурпой, кому окрошку. В одной из мисок — мелко порубленный укроп из сада. В саду что только не цветёт, но стойкий запах укропа висит в воздухе, а вечерами становится особенно сильным.
Игорь заботливо разливает себе и присутствующим по стопке водки. Рядом с Игорем сидит девушка по имени Аня, их с Сашей приятельница; Аня рано осталась без родителей, и о ней, говорят, Саша заботился, как старший брат. Просил надеть шапку, когда видел, что Аня идёт в школу с непокрытой головой, говорил: «Простынешь».
Игорь знал Сашу со школы. Сперва они друг друга невзлюбили, он бегал за Сашей и дразнил жирным, Саша в долгу не оставался. В итоге они подрались, а учительница заставила их мириться и извиняться друг перед другом. Вскоре Игорь и Саша уже были друзьями. В школе они прикрывали друг друга: Саша не выдал Игоря полицейским, когда те решили повесить на Игоря кражу телефона. Защищали пацанскую честь. Саша, по словам Игоря, «абсолютный андердог», крепко отметелил местного жирновского спортсмена, решившего наехать на него первым. Забирали старую машину, которую Евгений решил отдать Саше, из села Новинки, в итоге устроили вечеринку. Во время одной из вечеринок Саша порезал сухожилие на руке, но маме об этом не сказал, ходил молчал, пока не зажило. Истории Игоря льются, как пацанская Одиссея. На некоторых Елена смеётся. О некоторых деталях — к примеру, о порезанном сухожилии — она не знала до этого момента.
Игорю часто снится сон, один и тот же: он встречает Сашу из армии.
— И такая радость, такая радость, что я всё забываю. А потом только понимаю: так и не спросил, а как у него дела.
Вечером Игорь и Шереры включают видео — старые, восьмого и девятого года — с кадрами из какой-то другой жизни, где ещё был Саша. Вот все выехали на шашлыки. Саша сидит в углу. Лена, радостная, посылает воздушный поцелуй в камеру. Сосиски жарятся на мангале. Вот видео, сделанное на катке в девятом году: пошли все вместе. Видео армейских проводов.
С видео переходят на архив фотографий. На снимках почти восьмилетней давности Саша в нарядной чёрной рубашке из переливчатой ткани, Анна в идущем ей платье-футляре, Евгений в костюме и белой рубашке, Елена в блузе и полосатой юбке, глаза смеются. На одной из фотографий Елена, Анна и Саша обнимают друг друга, глядя в кадр.
Это был, по воспоминаниям Елены, самый счастливый Новый год. Дом, который до этого достраивали, ремонтировали и перестраивали годами, был готов. Евгений вернулся в Линёво с работы — в прошлом году он не приехал, работал на севере.
Шереры накрыли праздничный стол. Саша тем вечером 31 декабря был с друзьями, и Анна предложила не ставить ему приборы — не придёт, наверное, а Елена сказала: «Нет, Анюта, давай ставить». И угадала: Саша прибежал домой за пятнадцать минут до полуночи. Отмечали до четырёх утра.
Это был последний Новый год, который семья Шереров отмечала в полном составе.
