Металлическая пуговица застиранной куртки больно врезалась в мою правую руку, левой я ещё пыталась спихнуть с себя большое и тяжёлое тело. Пыхтела и почти рычала от бессилия. Злые слёзы уже закипели на глазах, стало трудно дышать, чужой запах накрыл удушливой волной. Мы сцепились прямо на остывшей осенней земле — хилый котёнок против здоровенного бульдога. Мне пять, ему тридцать пять — никаких шансов. Злость схлынула, стало страшно. Что было дальше, я помню плохо, знаю, что родители вовремя нас растащили.

Кажется, я дрожала от напряжения и кричала ему из-за папиного плеча что-то обидное, а потом ещё долго возмущённо фыркала на кухне, прихлёбывая горячий чай из любимой белой чашки со стрекозами. Чай остыл, а я всё сидела у окна и ждала, когда он уйдёт.

Слегка раскосые зелёные глаза, круглое лицо с маленьким носом, всегда коротко стриженный ёжик волос, открывающий небольшие уши, пухлое коренастое тело и неизменная улыбка. Лёле 35 лет, и у него синдром Дауна. Это случайная генетическая мутация, на которую не влияет место рождения, стресс матери при беременности или инфекционные заболевания. Из 600–800 младенцев в мире один рождается с синдромом. 

Одет Лёлик почти всегда одинаково: в поношенный, но опрятный ватник, рубашку в клетку и жилетку с кучей карманов.

За глаза все звали его Лёлей, но сам он любил, чтобы к нему обращались по имени-отчеству: Алексей Михайлович. Он так и представлялся, протягивая с важным видом руку для знакомства. Звать его Лёликом позволялось только избранным, в том числе моей маме. У нас на даче Алексей был частым гостем. 

Мы почти всегда заранее знали, кто идёт. Кухонные окна выходят на дорогу, она хорошо просматривается, потому что мама не жалует высокие заборы. Лёлю видно издалека: шагает важно, постукивая резиновыми сапогами по разбитому асфальту. В руках — неизменный букетик цветов для мамы. Улыбается прохожим, он вообще редко сердится и быстро успокаивается. По обыкновению, недолго возится с механизмом калитки и с нарастающим удовольствием на лице подходит к даче.

Эту дачу строил ещё мой прадед, типичный для коми дом с двумя большими белыми печками, крылом для скотины и крылом для семьи. Скотину я не застала, да и ту часть дома уже давно снесли. На серых брёвнах прибит знак — скромная красная звезда с выцветшей от времени краской. Это значит, тут жил герой войны, мой двоюродный дед Евгений, который в 1945 году пропал в Польше. Внутри дома время застыло: большую часть деревянной кухонной мебели своими руками сделал прадед Василий. Голубой нарядный буфет тоже. Хранилище слипшихся конфет-подушечек и сушек с маком, самое заветное место моего детства. Лёлю буфет не манил, он считал себя солидным человеком и уважал еду серьёзнее: суп, пироги, кашу. Ими и угощала его моя мама, иногда два или даже три раза в день. Лёля вообще очень любил ходить по домам и общаться. Принимали его не везде, злились на его особенности, заикание и нечёткую речь. Зато к тем, кто с ним обходился хорошо, он приходил с радостью, а избранным нёс цветы и конфеты. Дарил и маме, как раз за это я его терпеть не могла.

В тот день Лёля пришёл к обеду. Кусок фирменного маминого бисквита ввёл его в действительно праздничное расположение духа. Он неловко улыбался и отвечал на мамины вопросы. Увидев его, я осталась в комнате: сидеть с ним рядом совсем не хотелось.

— Олюк, иди к столу! — Мама звала меня на коми-манер. На даче она всегда переходила на коми язык, говорила на нём с бабушкой и гостями. И с папой, когда что-то не предназначалось для детских ушей.

Вяло гоняя картошку в тарелке супа, я косилась на Лёлика, который работал ложкой не в пример лучше меня. Я давно знала его схему: зачерпнуть, аккуратно подуть, сложив губы трубочкой, скрыть ложку за неровными зубами, жевать обстоятельно, повторить. Лицо при этом мечтательное такое, отрешённое. Аппетит совсем пропал.

— Алексей Михайлович, вкусно Дина готовит? — спросил кто-то из родственников.
— В-вкус-снооо...
— Женишься на ней?
— Ж-ж-женюсь! — Лёша смущённо расплылся в улыбке. Он уже допил чай и сыто откинулся на спинку скамьи.

Пятилетняя я выбежала из-за стола и протестующе топнула в центре кухни. Я сдерживалась изо всех сил, чтобы не заплакать, но на глазах предательски выступили слёзы, и я сбежала в комнату.

В пять лет я не понимала юмора и шутки про маминого жениха Алексея Михайловича воспринимала как личную драму. Переживала до красных пятен на лице, что мама от нас с папой уйдёт к глупому, заикающемуся Лёлику, который только ест и масляно улыбается. Часто я возмущённо смотрела, как она танцует с Лёлей, смеётся и ставит в воду букеты от «ухажёра». Букеты почти всегда были из полевых цветов: неровно оборванные, разные по высоте и цвету. Мама ставила их на стол в синюю пластиковую вазу. Тогда он расплывался в широкой улыбке, таял и ласково называл её «Д-д-д-диночка». 

Диночка, вернее, Диана Петровна — логопед в коррекционной школе. Таких Лёликов через её руки прошло много. За годы работы она учила детей с разными нарушениями. Они потом часто приносили подарки и обещали, что обязательно на ней женятся. 

Лёлик жил с родителями, тремя старшими сёстрами и братом в селе Айкино Республики Коми. Оранжевые стены и голубые оконные рамы выдавали оптимистичную натуру владельцев дома. Дом небольшой: пара комнат на семь человек. Родители работали там, куда пошлёт бригадир: пахали, сеяли, косили, убирали урожай, возили сено, дрова — да мало ли работы в колхозе. Мама с детства знала старших сестёр Лёши и часто бывала у них. Она рассказывала, что в том дворе всегда собиралось много детей со всей улицы. Они шумно играли в прятки, лапту, догонялки. И родителей Алёши, дядю Мишу и тётю Веру, это никогда не раздражало. А когда их не стало, Лёля стал жить один. Старший брат и сёстры разъехались по соседним деревням. За Лёшей присматривала сестра Люба. Летом она была с ним постоянно, а зимой приезжала каждую неделю, готовила еду и поддерживала порядок в доме.

Читать и писать Алексей Михайлович не умел, что ещё больше роняло его в моих глазах. Люди с синдромом Дауна развиваются позже ровесников, им сложнее учиться, потому что они дольше проходят этапы умственного и физического развития. Родители обучили его простой деревенской работе: он носил воду, топил печь, подметал пол, помогал в уборке овощей. Когда он заканчивал её дома, то шёл помогать другим. Он был очень аккуратным, всегда имел с собой рабочие перчатки. Носил их больше для важности, потому как работал вполсилы, для вида. Я не понимала, почему мама его за это хвалит. Он же широко улыбался и становился похожим на довольного шкодливого кота. Похвала делала его искренне счастливым.

Лёлик наклонился над грядкой и помогал собирать морковь, пока я тайком наблюдала за ним из-за угла дома. Обзору мешала любимая шапка — длинный синий колпак с завязками под подбородком и крупным помпоном на конце. Тяжёлый помпон предательски свешивался набок и болтался, как колпак у гнома. Куртка тоже была против меня, шуршала во время движения и была откровенно великовата. Лёша закончил с морковью, снял свои перчатки, аккуратно положил их в карман и сел спиной ко мне прямо на землю. Момент идеальный: один, устал, сидит и совершенно меня не замечает. Трава глушила хлюпанье резиновых сапог. Я бросилась на него и налетела всем своим хлипким весом. От неожиданности Лёля завалился набок и потащил меня за собой. И вот уже я пыхчу под его немаленьким весом, пытаясь сдвинуть эту махину и кричу: «Отпусти! Ты дебил! Мама моя!»

Лёля ничего не ответил — кажется, он так и не понял, что произошло. Он просто прижал меня к земле, и мне стало по-настоящему страшно. Меня спасли родители, его подняли и отряхнули, а меня отправили в дом. Мы никогда не обсуждали, что случилось. Он не вспоминал об этом и не держал на меня зла. Испуг отвадил меня когда-либо ещё лезть к нему с кулаками. А мама стала больше объяснять мне, где работает. Не только логопед, но и классный руководитель, она ходила по семьям, требующим особого внимания, и иногда брала меня с собой, «чтобы посмотрела, как другие люди живут». Мы ходили домой к мелким хулиганам, воришкам и наркоманам. 

Помню, как меня впечатлила грязная комнатушка в бараке с ободранными обоями и серо-белой облупленной печью. Здесь жила Света, она пошла в седьмой класс и в тот же год забеременела. Света жила с отчимом, младшей сестрой и мамой, которая на все расспросы отвечала коротко: «Ну а что делать, я тоже в 15 лет родила».

Ещё я познакомилась с мальчиком Сашей. Он неплохо учился, но в школе его дразнили за пьяницу-мать. Она была очень красивой, брюнетка с тонкими чертами лица. Когда муж её бросил, она спилась, а Саша начал нюхать клей и тряпки, пропитанные бензином. Как-то мы пришли к ним домой, а мать в запое с обоими сыновьями. Саше тогда было 12 лет. 

Как-то раз я увидела девочку: раскосые глаза, круглая голова, пухлое лицо, улыбка. Она смотрела на маму через круглые очки и пыталась повторять за ней движения языком. Меня тогда поразило, насколько эта девочка похожа на Лёшу. 

Мама рассказывала, что в шестидесятые детей с синдромом Дауна не обучали, а отправляли в спецучреждения по линии Минсобеса. Лёлику повезло: его родители не захотели его никуда отдавать, он жил с ними. Он, несомненно, был маминым любимчиком, хоть и не был её учеником. Когда у моего старшего брата появилась красивая молодая жена и Алексей стал носить букеты ей, мама не сердилась. Лишь говорила: «Ах, Алексей Михайлович, коварный ты изменщик» — и заливалась смехом.

К 11 годам я давно перестала переживать, что Лёлик украдёт нашу маму, и приняла его как часть нашей дачной жизни. В семье прижилось выражение «садись на Лёлино место» — на скамье у края стола. Глубже за стол он не пролезал — не позволяли солидные габариты. С годами у нас даже появилась игра: угадать, через сколько минут после приезда на дачу на дороге покажется Лёля. Он каким-то сверхъестественным образом всегда знал, что мы приехали. Порой мы едва успевали перенести вещи из машины в дом, как он уже деловито открывал калитку. 

Наш дачный сезон начинался в середине апреля и заканчивался в октябре. Зависел он только от погоды, снег мог выпасть и в мае. Ничто иное не могло удержать родителей дома. Заядлые дачники, они каждые выходные проезжали 80 километров в одну и другую сторону. Всё ради двадцати соток садово-огородного счастья.

Что делал Алексей Михайлович, пока нас не было, мы не знали. Как-то ранней весной, когда снег ещё не позволял нам приехать в деревню, ему вдруг стало плохо. Сестре он жаловался на боль в груди. На скорой Лёлю увезли в ближайший крупный город — Сыктывкар. Мама узнала об этом и тут же поехала к нему. Лёля был в реанимации, но маму к нему пустили, пришлось соврать, что сестра. Палата была старая, но светлый кафель натёрт до блеска. Пять кроватей отделены друг от друга ширмами, все пациенты без сознания. Среди них и наш Лёля.

Сейчас мама вспоминает, как взяла его за руку и стала успокаивать, попыталась шутить. Врач сказал, что Алексей её не слышит, но маме показалось, что он пожал ей руку, а его веки задрожали. Может, ей просто этого хотелось? Это была их последняя встреча. В 2004 году Лёлик умер от разрыва жёлчного пузыря, ему было 46 лет. Уже потом, намного позже, я узнала, что люди с синдромом в среднем живут до 49 лет. Они рождаются с осложнениями: порок сердца, ожирение, ранняя деменция, деформация грудной клетки, зубные аномалии. Лёля с детства до ужаса боялся зубных врачей, может, поэтому и не любил конфеты.

Его похоронили на старом Айкинском кладбище, недалеко от моей бабушки. У его могилки всегда убрано, а рядом растёт земляника. Каждый раз, оказываясь на кладбище, мы заходим к нему со словами: «Ну здравствуй, Алексей Михайлович».