Журналист Борис Туманов продолжает вспоминать свою жизнь в Африке в семидесятые годы. Что делать, если вам нравится чужая красивая жена и она работает в единственном пристойном ресторане в вашем городе? Стоит ли спаивать её супруга водкой и чёрной икрой? Что делать, если попали в чужой винный погреб и можете вынести оттуда всё, что вам захочется? Наконец, как правильно покинуть чужую спальню?
Осенью в Африке зелёный цвет уступает место ржавой желтизне пальмовых листьев. Неподвижная влажность приглушает ломкое шуршание палой листвы на тёплых земляных обочинах. Обманчивый уют европейской осени, загоняющий в замкнутый круг сравнений сквозь мучительное ощущение ускользающего несходства. Не об этом ли смятении чувств печётся древняя философия народов банту, угадывающая растерянность чужака и щадящая его самолюбие: «С чужестранцем, пришедшим к тебе в дом, обращайся, как с неразумным младенцем». Она заранее отпускает вам грех вашей непохожести, вашей принадлежности к другому миру.
…Осенью в африканских городах жёлтые листья падают не на сырую и холодную мостовую, а на раскалённый, плавящийся под солнцем асфальт. Каждый день вплоть до весеннего мангового дождя. Ибо осень в Африке — предвестница весны.
В первые дни моего пребывания в Браззавиле я жил в гостинице «Олимпик», представлявшей собой образец колониальной архитектуры — толстенные стены, уютные, прохладные холлы, широкие, тенистые террасы и прочие удобства, придуманные практичными французами доклиматизаторной эпохи. Единственным недостатком гостиницы было отсутствие ресторана, но оно с успехом восполнялось наличием такого заведения в гостинице «Метрополь», находившейся буквально в пятидесяти метрах от «Олимпика». Рестораном и гостиницей заведовала молодая французская пара Мюллеров (муж был из эльзасских французов, которые до сего дня не могут понять, кто они — немцы или французы). Посещал я это заведение с тем большим удовольствием, что жена Мюллера была сногсшибательной рыжеволосой красавицей и, как мне казалось, проявляла ко мне не только рестораторский интерес. Бог знает, чем бы кончились мои переглядывания с ней в процессе поедания бифштексов с жареной по-французски картошкой и эскалопов по-милански, но всё испортил один эпических масштабов эпизод, который я сейчас расскажу.
Шли недели и месяцы. Я подобрал себе виллу, учредил там корпункт «Известий» и стал в ней жить, время от времени наведываясь в ресторан «Метрополя» и продолжая флиртовать с мадам Мюллер, которую явно не смущало присутствие её добродушного увальня-супруга, вечно корпевшего над фактурами и счетами. И вот, месяца четыре спустя после того, как я съехал из «Метрополя», в Браззавиль приехал корреспондент ТАСС, который тоже должен был открыть там корпункт и которого я хорошо знал по Москве. Советское посольство тоже только-только обосновалось в Браззавиле, и соотечественников там было в этот период не больше десятка человек. Поэтому появление каждого нового приезжего из Союза вызывало огромный интерес в советской колонии. Но на правах коллеги тассовца я монополизировал опеку над ним и сам занялся его размещением в гостинице. Разумеется, это был «Метрополь».
Дальше мой рассказ пойдёт в строго хронологическом порядке.
Мой коллега вывалился из самолёта в браззавильском аэропорту, совершенно оглушённый двадцатишестичасовым перелётом, двумя пересадками, влажной до липкости жарой и диким верещанием местной живности, среди которой гигантские цикады орали с особой бесчеловечностью. Я привёз его в «Метрополь» часам к десяти вечера, впихнул в номер, включил ему кондиционер, показал на нём кнопки, которые надо нажимать в случае нужды, и собрался было уходить. Но тут мой коллега взмолился. Его можно было понять. Сразу заснуть после всех ужасов путешествия он не мог. Торчать одному в номере было выше его сил. Поэтому он предложил мне выпить вместе с ним водки, которую он привёз с собой в индустриальном количестве (как, впрочем, поступали все советские люди в то время). А чтобы окончательно победить мои колебания, он пообещал, что мы будем закусывать чёрной икрой, которую ТАСС ему выделил в представительских целях, наивно рассчитывая, что он будет кормить ею иностранцев, а не сожрёт сам.
Закусывая бутербродами с тогда ещё отменной чёрной икрой, мы напились очень быстро, но ещё сохраняли достаточную трезвость ума. Дело уже шло к завершению нашей импровизированной пирушки, как вдруг где-то ближе к двенадцати ночи кондиционер всхлипнул, лязгнул, завибрировал и перестал гудеть. Наши усилия по его оживлению не дали никакого результата. Я вызвал конголезца-коридорного и показал ему на мёртвый кондиционер. Коридорный пролепетал, что в кондиционерах разбирается только патрон, то есть господин Мюллер, но он уже спит. Я нарисовал туземцу картину страшного скандала, который ждёт господина Мюллера при его утреннем пробуждении, и тот побежал его будить (апартаменты четы Мюллер располагались, естественно, в самом отеле).
Через несколько минут пришёл заспанный Мюллер в халате, любезно пресёк наши извинения, в два счёта починил кондиционер и собрался откланяться. Но тут мы, терзаемые угрызениями совести, предложили ему выпить с нами «настоящей русской водки». Он было стал отказываться, но упоминание о чёрной икре его сломило — кстати, её вкус до сих пор неизвестен подавляющему большинству рядовых европейцев, для которых она остаётся легендарной роскошью.
Мы налили ему полную рюмку водки и безо всякой задней мысли (не забудьте, мы были уже изрядно навеселе) сказали, что по русскому обычаю да в присутствии чёрной икры её надо пить до дна. (Впрочем, даже в трезвом виде мы не могли подозревать, к каким последствиям может привести наша щедрость). Мюллер заколебался, но, покосившись на чудовищно намазанный икрой кусок хлеба, решился и хлопнул рюмку одним махом. Стеная от наслаждения, он торопливо проглотил бутерброд, измазав себе щёки икрой, и весело прокричал: «О, русская водка — это отлично! Давайте еще выпьем!» Умилённые столь быстрым его приобщением к русским обычаям, мы охотно откликнулись на его просьбу, соорудив ему уже гигантский бутерброд с икрой и налив полную рюмку водки. Он выпил водку (опять же одним махом), съел икру и завопил: «Вы мои друзья! Я должен вас отблагодарить! Пошли со мной!»
Описанная мною метаморфоза, превратившая тихого, вежливого французского немца (или немецкого француза) в отчаянного уличного гуляку, произошла в течение пяти-семи минут. То есть в течение того времени, которое нужно было на то, чтобы подряд выпить две рюмки (кстати, не очень большие) водки и съесть два бутерброда с икрой.
Мы почуяли неладное, но было уже поздно. Тем более что мы пили вместе с ним и захмелели ещё больше.
Мюллер встал и нетвёрдыми шагами повёл нас в свой винный погреб, по пути объясняясь нам в вечной любви и дружбе. Коридорный, увидев хозяина в беспрецедентном состоянии, бдительно последовал за ним, бросая на нас недружелюбные взгляды. В погребе стояли бесчисленные полки, от пола до потолка заполненные всеми видами спиртного со всех концов планеты — от рисовой водки до рома и от виски до французских вин.
Мюллер стал подряд снимать эти бутылки с полок и совать мне в руки с криками «Ты мой друг, я тебе её дарю!» Слава богу, бдительность коридорного меня спасла: я брал бутылку из рук Мюллера, который двигался дальше, передавал её коридорному, который шёл за мной, тот ставил её обратно на место, и церемония повторялась до тех пор, пока мы не обошли весь погреб. Мюллер совершенно естественно побрёл в наш номер, сел в кресло, потребовал ещё рюмку водки, выпил её и… мгновенно отключился. Именно отключился, не заснул, а вырубился. Все наши попытки привести его в чувство были бесполезны. Он не реагировал ни на тычки, ни на пощёчины, ни на крики в самое ухо. А время шло.
Мы не на шутку перепугались. Представить себе, что три несчастные рюмки могут довести здорового мужика (метр девяносто, мускулатура борца) до такого состояния, мы просто не могли. Тем более что в каждом из нас сидело, по меньшей мере, уже с десяток, если не больше, этих рюмочек, а мы ещё были, что называется, в сравнительно вменяемом состоянии.
Коридорный стал причитать и метаться в поисках выхода из положения. Мой приятель тоже воображал себе всяческие ужасные последствия своего нарушения в первый же день «правил поведения советских граждан за границей». И тогда я решил разрубить этот гордиев узел.
— Ты знаешь, где спит твой патрон? — спросил я конголезца.
— Да, патрон, — ответил тот.
Тогда я схватил Мюллера за ноги, велел своему приятелю взять его за плечи, а коридорному сказал, чтобы он вёл нас в апартаменты господина Мюллера. Я совершенно не помню, как мы туда шли. Мюллер был весьма увесист, и тащить его было трудно. Зато отчётливо помню следующее.
Мы вошли в его апартаменты. Сначала было некое подобие прихожей. Оттуда мы попали в просторную гостиную, в глубине которой была широкая застеклённая дверь, ведущая, как я понял спустя несколько секунд, в спальню. Судя по всему, мы наделали достаточно шума, поскольку, уже подтаскивая Мюллера к двери его супружеского алькова, я услышал пронзительный женский визг. Коридорный открыл перед нами двери спальни (надо же было как-то внести туда бедолагу Мюллера), и передо мной предстала следующая картина: моя рыжеволосая красавица, судорожно прижимая ко рту воротничок обольстительной прозрачной ночной рубашки, стояла на подушках в изголовье супружеской кровати, припав спиной к стене в позе княжны Таракановой. Кстати, это облегчило нашу задачу, поскольку уложить бездыханного Мюллера на пустую кровать было легче.
Сейчас, когда я мысленно вижу эту сцену, я сам не верю, что это было. Но, увы, я рассказываю сущую правду до мельчайших деталей.
Помню, что, продвигаясь к кровати под истерически-недоумевающим взглядом госпожи Мюллер, я умудрялся делать какие-то нелепые курбеты и на изысканном французском бормотать извинения за неурочное вторжение. Подойдя к бортику кровати (это я помню совершенно отчётливо), я скомандовал приятелю: «Ра-а-аз, два-а-а, три!» и, раскачав тело несчастного Мюллера, мы бросили его на кровать.
После этого я стал спиной пятиться к выходу из спальни, то и дело расшаркиваясь перед мадам Мюллер, которая продолжала недвижно стоять на кровати над телом мужа подобно дочери Лота, превращённой в соляной столб.
Заглянуть в «Метрополь» я рискнул лишь дней через пять, когда по городу среди старожилов поползли слухи о странном недомогании «старины Мюллера», который вот уже который день не показывается за своей ресторанной конторкой, вынуждая свою очаровательную жену работать за двоих.
Я осторожно заглянул в ресторанный зал. На месте Мюллера озабоченно возилась с бумагами моя рыжеволосая прелестница. Когда она подняла на меня глаза, я понял, что чем быстрее я исчезну из поля её зрения, тем больше у меня останется шансов не быть битым любым предметом, который попадёт ей под руку.
Судя по всему, Мюллер выкрутился из ситуации, свалив всё на коварных русских. Не исключаю, что он рассказывал жене, что мы угрожали ему жестокими репрессиями, если он не выпьет, скажем, за здоровье всех без исключения членов политбюро ЦК КПСС или что-то в этом же роде.
Я так и не узнал, что произошло с Мюллером в ту злополучную ночь. Одно из двух: либо его организм совершенно не выносил крепкого алкоголя, либо, напротив, он был алкоголиком со стажем, но закодированным. Не исключаю, что если бы не икра, он так и не поддался бы соблазну выпить водки.
Но я до сих пор ругаю себя за то, что не догадался пригласить на нашу пирушку и его жену. Перед чёрной икрой она бы точно не устояла.
Корреспондент советских «Известий» вспоминает своё автопутешествие по Африке в семидесятые: пастор с мачете и пастор с любовницей, крокодилы и горные тропы
Визит председателя ВС Таджикистана Махмадуллы Холова в Конго грозит обернуться дипломатическим скандалом: журналист Туманов танцует с туземцами
