Земля золота

Магаданская область — один из самых золотоносных регионов, здесь добывается 12 процентов всего золота в России. Он же один из самых малонаселённых в стране: на площади размером с Германию проживает всего 141 тысяча человек и большая часть из них ютится в одном-единственном городе. Остальное — огромная территория, покрытая тайгой и пустующими домами. Десятки посёлков, выстроенных вокруг дорог и приисков, снесены, на их месте теперь золотодобывающие полигоны, руины и отработанные карьеры. Жители в оставшихся населённых пунктах покидают их из года в год. Но даже в таких условиях есть жизнь. В десятках километров от Магадана, в посёлке, которого не существует ни на бумаге, ни физически, вот уже девятнадцать лет живёт отшельник. О том, зачем жить в холодном аду, посреди вечных взрывов и золотодобычи, — в репортаже из колымского города-призрака.

Рядом с огромной конструкцией из металла тянутся провода. Под проводами — большие сугробы и вросший в них одноэтажный дом. У дома светло-зелёные наличники, а стены грязно-серого цвета камня, на крыше видны два потухших прожектора, а на входной двери мелом выведено: «Не лома». Когда-то это означало «Не ломать», но со временем часть букв стёрлась, и стало похоже на «не дома». Впрочем, надпись всё равно некому читать: в заброшенном посёлке живёт лишь один человек.

Внутри дома — четыре комнаты и будто бы бесконечный тёмный коридор, по всей длине которого развешана одежда: флисовые рубашки, камуфляжные куртки, спецовка. При входе пахнет сыростью и одиночеством, свежерастаявшим снегом и пылью. Рядом комнатка, в ней несколько гудящих коробов, пластиковые каски, стол.

Из коридорного мрака выныривает мужская фигура — это Владимир Куклин. Ему шестьдесят семь, по дому он движется немного неуклюже, переваливаясь с ноги на ногу, будто некрупный медведь. У него добрые печальные глаза, на лице блуждает улыбка. Последний житель Нексикана рад мне.

Сейчас Нексикан всего лишь точка на карте — 650 километров по знаменитой Колымской трассе к северу от Магадана, 30 километров от города Сусумана. Когда-то здесь жили геологи и золотодобытчики, вокруг находились богатые прииски, а во времена Дальстроя — и лагеря. Здесь добывали россыпное золото и жило до двух тысяч человек, но в девяностые решили, что содержать советскую инфраструктуру нерентабельно и такие посёлки проще расселить, а на их месте добывать остатки золотых запасов. Так огромный район плавно превратился в большой город-призрак, от населения в почти 50 тысяч человек осталось лишь семь тысяч, а от более чем двадцати посёлков — четыре. 

Я осматриваюсь. Вместо посёлка на две тысячи человек тут лишь ряды грубо отёсанных столбов линий электропередач, тянущихся к горизонту. Вокруг бесконечные чёрно-белые сопки — и снег, снег, снег.

Спустя полчаса мы оказываемся на небольшом холме, обдуваемом всеми ветрами. Мёрзлый колымский грунт сверкает безжизненными камнями. Куклин тяжело дышит, его шапка покрыта инеем. Я замечаю беспокойство в его глазах. Он осматривается, крутит головой туда-сюда.

— Где бочка? — спрашивает он. — Синяя бочка тут была.

Куклин бьёт посохом по снегу вокруг себя, пытается нащупать бочку.

— Была тут, — говорит он про себя. — Украли, что ли? Засыпало?

Я подхожу к самому краю искусственного холма, солнце постепенно движется к краю далёкой сопки. Подо мной белая пустыня неопределённых размеров, она кажется бесконечной, хотя я знаю, что цивилизация начинается уже километрах в десяти отсюда.

— Вот мы стоим примерно на моём доме, он засыпанный, метров пятнадцать грунта на нём, вот где-то здесь вот, — вдруг выговаривает Куклин, по-южному смягчая букву «г».

Он делает два шага в сторону, будто уточняя местоположение.

— Вон с этого котлована БелАЗами вывозили грунт и заваливали. Это всё на моих глазах было. — Куклин делает небольшую паузу. — Обидно, когда твой дом засыпают.

— Какие-то спешат, какие-то опаздывают, — спокойно говорит Куклин. — Часы есть — пускай идут.
— А что это гудит? — спрашиваю я.
— А?

Я замолкаю, сквозь тиканье часов отчётливо слышен звук приближающегося грузовика.

— Как будто машина едет.
— Ааа, — понимающе кивает Владимир, — это ветер. Ветер гудит, антенна дребезжит — и такой звук получается. Я первое время тоже думал, что машина едет, в окно смотрел-смотрел, а потом понял. Настолько привык, что теперь вообще не реагирую. Только когда дверью хлопнут, понимаю: приехал кто-то.

 Комната Куклина захламлена. Повсюду одежда, под потолком свисают бельевые верёвки, на двух столах много блокнотов, сканвордов и календарей 80-х и 90-х годов.

Я пытаюсь найти в этом беспорядке какие-то свидетельства жизни самого Куклина. Альбомы, фотографии из армии, снимки родителей или, на худой конец, маленькие фотокарточки для документов. Но — ничего. На стенах лишь две странные фэнтези-картины, на стеллажах книги, справочники и всё те же бытовые мелочи, от которых рябит в глазах.

Большинство из них Куклин попросту нашёл, спас из домов перед тем, как они были уничтожены. Всё, что не вывезли жители, что не взяли себе старатели, забирал к себе домой Владимир. Ему было жалко видеть, как всё это погибало под гусеницами бульдозеров или в пламени пожара. Ему хотелось, чтобы все эти предметы ещё могли приносить пользу: бессмысленно отсчитывать время, резать бумагу, открывать бутылки.

Свои фотографии Куклин спасти не успел. В 1996 году случайный пожар уничтожил почти всю улицу, на которой жил Куклин. Дотла сгорел его дом — длинный одноэтажный барак, построенный ещё заключёнными. Сгорели почти все вещи, все фотографии. От прошлого остались лишь воспоминания, но их у Владимира Куклина много, хватит на целый город-призрак.

Там же, на пересечении, расположен небольшой холмик и крупный чёрный камень, похожий на могильную плиту. На нём надпись: «На этом месте в период с 1938 по 1998 располагался пгт Нексикан, являвшийся базой геологов Дальстрой СССР». Камень поставили несколько лет назад на деньги бывших жителей и местных золотодобытчиков.

От самого Нексикана почти ничего не осталось. Куклин называет это пространство лунным ландшафтом: карьеры, отвалы, холмы. Здесь добывали золото, жгли дома, сносили их бульдозерами, потом рыхлили землю, чтобы добраться до золотосодержащих песков. Так здесь появились эти небольшие горы промёрзшего колымского грунта и некрасивые, абсолютно безжизненные водоёмы.

Летом здесь можно увидеть редкие останки былого посёлка; сейчас же, когда всё покрыто толстым слоем снега, можно заметить лишь звенящую пустоту и три этажа бетонной панельки, застенчиво выглядывающей из-за насыпи. Когда-то этажей было четыре, но последний давно разобрали на стройматериалы.

Всё началось в 90-х. Тогда посчитали, что содержать большинство колымских посёлков нерентабельно и проще будет расселить людей, чем содержать советскую инфраструктуру в условиях Крайнего Севера. В те годы от полумиллионного населения региона осталось чуть больше двухсот тысяч — остальные уехали в Центральную Россию и другие регионы.

Нексикан решили расселить в 1998-м. Закрыли школу, больницу, котельную, стали выдавать деньги на переселение или квартиры в соседних посёлках, буквально за год уехали все. Тогда Куклин нашёл себе укрытие в работе дежурного по электроподстанции и стал последним жителем посёлка. Из Нексикана он категорически отказывается уезжать; как мантру, он повторяет: «Я тут вырос, в школу ходил, мужал, в армию пошёл, здесь мои родители похоронены — это родина моя малая».

Мы возвращаемся к дому. Затеряться в Нексикане сложно — достаточно следовать за чёрным нитями электрических проводов, рассекающих небо. Куклин по привычке рассказывает, что́ здесь находилось два десятилетия назад. В какой стороне была школа, где можно найти кусочек здания больницы, где был стадион. Он рассказывает и неожиданно делится своей странной мечтой: устроить из рядового города-призрака что-то вроде музея.

— Хотелось бы по этим отвалам точно восстановить, где какая улица была, — говорит Куклин, — вбить колышек. Вот тут была улица Маковского и Тони Заленковой. Найти место, где управление геологии было, — тоже вбить колышек. Вот тут было управление, вот тут школа, тут магазины, а тут баня. Чтобы, если кто-то приезжает, мог бы найти место своего дома. А так ведь приедешь — и ничего не найдёшь.
— А приезжают?
— Последний раз года три назад были, — отвечает он и грустно добавляет: — Не знаю почему. Далеко или, может быть, дорого это. Не знаю.

Когда Куклин стал подростком, строителей-заключённых уже не было, от вышек и колючей проволоки мало что осталось, о лагерном прошлом говорили редко. Ходили слухи, что вместо посёлков раньше были лагеря, да было известно, что вот тот, тот и этот сидели где-то здесь неподалёку. Куклин знал, что двое из его соседей по улице были зеками.

В 60-х в колымских посёлках было ещё полно бывших заключённых. Их было легко отличить от остальных — они выглядели намного старше своих лет. Некоторые из них находили себе женщин, женились, заводили детей и жили как настоящие старожилы. Другие уезжали, но не сразу, а лишь спустя двенадцать или пятнадцать лет работы: все они хотели получить северный стаж, а годы заключения не засчитывались.

Потом такие старички уезжали в свои родные края, но жили недолго. Куклин вспоминает, что буквально через два-три года со дня отъезда в посёлок приходила телеграмма о смерти. Так было с каждым из бывших заключённых.

Взрывы здесь раздаются часто: стабильно пару раз в неделю. Обычно Куклин знает о них заранее и готовится к тому, чтобы понаблюдать за йодообразной шапкой гриба. Но иногда они случаются без его ведома — тогда Куклин чувствует лёгкий толчок в спину, как будто кто-то невидимый коснулся его тела.

Взрывают игданитом — это смесь аммиачной селитры и дизельного топлива. Взрывают в нескольких километрах отсюда, между Нексиканом и ещё жилым посёлком под названием Холодный, там сейчас осталось порядка семисот жителей. Но взрывают и в других местах по Сусуманскому району — так добывают золото.

Куклин к взрывам привык, иногда они ему даже нравятся — это вносит разнообразие в его жизнь, но вместе с тем меняет всё вокруг. Куклин рассказывает, что раньше тут было много куропаток, но с участившимися взрывами этих птиц здесь почти не увидишь. То же самое и с зайцами. Когда-то он уходил с работы, чтобы расставить петли, охотился, но в последние годы их стало совсем мало — теперь это бессмысленно.

Мы едим костлявую рыбу, пока белёсый свет просачивается сквозь пыльные окна. Днём тут бывает ослепительно светло. Куклин рассказывает мне про золото. Как и большинство жителей этих мест, он знает в мельчайших деталях, как добывается драгоценный металл. В детстве он и сам ходил его мыть.

— Лопата, лом, ведро. Набираешь грунт, надолбал, наковырял — несёшь к ручью. Лоток кладёшь и промываешь, — монотонно рассказывает Куклин. — Я намывал три, пять, десять грамм, сдавал — всё, какие-то карманные деньги на конфеты, игрушки.

Он делал это не потому, что хотел разбогатеть. Особой тяги к золоту у него никогда не было. Просто тут земля такая, все так делали.

Куклин встаёт из-за стола и подходит к шкафу. Оттуда он вытаскивает два камня. Большой похож на что-то среднее между высохшим куском дерева и куском кости — это зуб мамонта. Старатели здесь часто находят останки доисторических животных. Второй камень белого цвета, красивый, чем-то похожий на кристалл. В центре у него сверкает маленькое жёлтое вкрапление — так выглядит рудное золото. Всё это — подарки знакомых.

Это земля золота, оно здесь повсюду, и все, кто живёт здесь, так или иначе работают на его добыче. Все друзья Куклина, если не уехали на «материк», работают тоже на золоте. Один дослужился до начальника драги, другой чинит бульдозеры и прочую тяжёлую технику, третий отработал всю жизнь водителем скорой помощи, но, уйдя на пенсию, стал «хищником» — нелегальным золотодобытчиком.

Он обходит два-три отсека, бегло осматривает конструкцию, остановившись у огромных трансформаторов, и запирает старенький замок на дверце. Работа дежурного подстанции простая и монотонная. Трижды в день, в 08:30, 11:00 и 14:00, он обходит свои владения, сверяет цифры и звонит диспетчеру.

Электроподстанция Куклина не питает жилые дома — их здесь попросту не осталось, станция нацелена на золотодобычу, от неё получат энергию огромные шагающие экскаваторы, драги и простые работяги-старатели, греющие себе кипяток на рабочем месте.

Поэтому летом, когда добыча золота в самом разгаре, у Куклина есть какая-то работа: электроэнергия тратится, случаются небольшие поломки или аварии — и дежурный подстанции чувствует себя важным винтиком во всей этой машине по превращению колымского грунта в драгоценный металл. Зимой же, когда золотодобывающий сезон пребывает в глубокой спячке, здесь пугающе спокойно, даже цифры, которые он записывает в свой блокнот, не меняются неделями.

Куклин поднимает трубку стационарного телефона и быстро проговаривает:

— На подстанции Нексикан всё нормально, цифры те же.

Трубка опускается.

— Вот и всё.

Куклин работает на станции вот уже девятнадцать лет. И каждый день его мало отличается от предыдущего. Трижды в день он проверяет и передаёт показатели, иногда вычищает дорожки после продолжительного снегопада, летом косит траву, в грозу включает или отключает какую-нибудь неисправную линию. Каждый день, за исключением двух выходных, он обязан быть на станции, должен слушать включённую рацию и быть готовым ко всему. Но обычно ничего не происходит, и Куклину остаётся лишь трижды в день обойти несколько отсеков своего почти инопланетного корабля, сверить данные и поднять трубку старого телефона. На подстанции Нексикан всё нормально. Вот и всё.

— Я тоже приезжий, и тоже из Москвы. Сорок лет уже тут, — говорит водитель, перекрикивая громкий гул двигателя, — на лето ехал с пацанами. Думал, похожу с геологами, подзаработаю — ага, вот до сих пор хожу.
— Почему остались?
— А я посмотрел — мне понравилось. Три года пропахал — три месяца отдыхаешь, три года пропахал — три месяца отдыхаешь. И так вот по три и по три, а потом, как коммунистов прогнали, мы влипли. Ни денег, ни работы — всё развалилось.
— Вклады у кого были — обесценились, — тихо добавил Куклин.
— Уехать уже не могли?
— Не-а, я в 89-м в последний раз был, а потом только в двухтысячных в Москву попал.

Грузовик чуть снижает скорость, подъезжаем к окраине Сусумана. Пару грустных панелек, пустыри, старые дома и какая-то ржавая техника, брошенная в снегу.

— Заречье. Столько людей жило. Клуб свой был, магазин, стадиончик, автобаза, — вдруг врывается Куклин.
— Двадцать лет на базе этой отпахал… А столько народу было — прописки нигде не найдёшь.

В город въезжаем под голос водителя, он ругает Москву за то, что та забирает всё колымское золото, деньги, налоги, ресурсы. Огромная надпись жёлтыми покосившимися буквами — «Слава трудящимся Севера!», кажется, лишь издевается над его тирадой.

Сусуман встречает нас запустением. Останавливаемся у торца жилого дома с типичной вывеской «Сбербанка» и безликим магазином «Продукты». Выхожу первым, аккуратно выпрыгивая из кабины, и помогаю Куклину спуститься.

— Ты это... Как вёрнешься, передай Москве привет, — тихо говорит водитель и сверкает золотыми зубами.

Сусуман утоплен в снегу, всё, куда дотягивается взгляд, покрыто белёсым налётом. Обшарпанные дома забавно стоят на худых высоких сваях. Иногда из-под них торчат собачьи тела. Стайки бездомных собак снуют туда-сюда по окраинам. Когда-то здесь жило пятнадцать тысяч человек, сейчас осталась треть. Некоторые здания стоят с выбитыми глазницами окон, абсолютно промороженные снаружи и изнутри.

Но в отличие от остальных посёлков жизнь здесь ещё теплится, а местами даже бьёт ключом. На главной улице, там, где расположено здание администрации и большое мозаичное панно с головой вождя, — небольшая пробка из японских автомобилей. Приземистые длинномордые седаны, праворульные огромные джипы, тойоты, хонды, ниссаны. Большинство машин выглядят так, будто собрались на зимний вариант Париж — Дакара.

На соседней площади здание, показывающее на фасаде уверенные минус тридцать. Здание новое, облицованное плиткой из керамогранита, оно напоминает типовое ТЦ в каком-нибудь миллионнике. Люди гуляют с детьми, школьники ходят, сбитые в маленькие стайки. Куклин сильно выделяется на их фоне, будто он с другой планеты или из другого времени.

Улица полна людей и магазинов. Стандартные вывески мобильных операторов, продуктовые, кафе — обычный российский город. Если не присматриваться к мелочам, то будешь чувствовать себя как дома, а не на краю земли, в районе размером со Швейцарию, по территории которого разбросано чуть больше семи тысяч человек. Куклин спешит вперёд, ему нужно успеть закупиться продуктами и добраться до окраины города, там старатели подвезут его на попутной вахтовке. Последний нексиканец быстро прощается со мной, а я теряюсь в толпе прохожих.