В условиях Постапокалипсиса, который ваш любимый самиздат круглосуточно изучает, с привычными материями случаются чудовищные метаморфозы. Люди начинают есть несъедобное, в больницах лечат иконой, дельфины берут оружие в плавники, музыка без звуков гремит на весь мир, а какашка становится водой и электричеством. Что уж говорить о языке, одном из главных средств восприятия окружающего мира, который меняется или просто забывается? Мы попросили профессора Высшей школы экономики, литературоведа Олега Лекманова изучить судьбу русского языка — что происходит, если его забывают даже дочери Маяковского, Тургенева и Бродского? Мама, дай мне milk, порнуха на кабельном без звука и пивная-стоячка на Смоленской площади.
— Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей Родины, — ты один мне опора и поддержка…
— Поддержка и опора, Лекманов, поддержка и опора!
— …поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык! Не будь тебя — как не впасть в отчаяние…
— Ялынко, не вертись, а то следующим к доске пойдёшь!
— …в отчаяние, при виде всего, что совершается дома? Но нельзя не верить… Ой! Но нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу!
— Садись, «четыре»! Да, «четыре», и не надо на меня так смотреть! На «пять» здесь знает только учитель…
В те далёкие годы, когда я был школьником, стихотворение в прозе Ивана Тургенева «Русский язык», мучаясь, учили наизусть все пятиклассники и пятиклассницы. Это стихотворение Иван Сергеевич написал в парижском пригороде Буживале, что, конечно, неудивительно — именно за границей на всех наших великих нападала тоска по России и русскому языку — вспомним Гоголя, Достоевского или, скажем, Бунина. Дочка же Тургенева, Пелагея, непатриотично переименованная папой в Полинет, русский язык знала очень плохо, говорила на нём со страшными ошибками, но это Тургенева не злило, а, наоборот, умиляло. Потому что он лучше других понимал: «судьбы моей Родины» — это одно, а судьба моего собственного ребёнка — другое. И если уж вышло так, что Пелагее-Полинет выпало с восьми лет жить и воспитываться во Франции, главное, чтобы она хорошо знала этот язык, а «великий, могучий, правдивый и свободный», бог даст, выучит, ну, а не даст — обойдётся как-нибудь. Благо, все главные папины произведения на французский худо-бедно переведены.
Про гуманного автора «Муму» и его дочку я вспомнил, когда встречался месяца два назад в Москве с давней подружкой, которая пришла на свидание с малолетним сыном. Подружка уехала жить в Штаты лет пять тому назад, сыну её тогда было года три, и русского языка он теперь, как и Полинет, толком не знает и знать не очень хочет, и это мою подружку, в отличие от Ивана Сергеевича, страшно огорчает. И вот сидим мы в кафе «Хлеб насущный», щебечем, сладким воспоминаниям предаёмся, а несчастный мальчик с тоской и непониманием смотрит в рот то ей, то мне. И с какого-то момента начинает тихо, но упорно повторять, как заведённый: «Mom, I want milk, mom, I want milk…». Молочка испить хочет, сердешный, но подружка моя — ноль внимания на это. Я её за рукав дёргаю и говорю: «Малютка твой, по-моему, молока желает…». Тут она на сына своего наконец смотрит и строго эдак, слова на слоги разбивая, отчеканивает: «По-русски, Миша, я хочу, чтобы ты попросил по-русски!». Минуту спустя Миша выдавил из себя «ма-ла-ко», но на маму при этом смотрел с нешуточной ненавистью. И как, спрашивается, не впасть в отчаяние при виде того, что совершается дома?
Впрочем, нужно признать, что рассказанная мною история — скорее исключение. Куда чаще не дети эмигрантов оказываются в языковом рабстве у родителей, а родители у детей. Вспоминаю, как сам я в памятном сентябре 2001 года впервые приехал в США и прожил у знакомых знакомых в Нью-Йорке дней десять.
Знакомые знакомых были людьми хорошими, но слегка бестолковыми: уехали из СССР в 1990 году, испугавшись угроз общества «Память», не персонально к ним, понятное дело, обращённых, но к таким, как они. Уехали по-дурацки, умышленно отстав от туристической группы и заявив, что «выбирают свободу» и всё такое прочее. Соответственно, грин-карты у них до сих пор не было, гражданство им не светило, и пахали они, как проклятые, на непрестижных и малооплачиваемых работах. Американцам завидовали и в то же время их презирали.
В первый же вечер после ужина хозяйка дома предложила немножко посмотреть американское TV. Ну, TV так TV, я в качестве гостя кочевряжиться, разумеется, не собирался. Включили телик, и тут я глазам своим не поверил: это была… нет, не эротика, а жёсткое порно с какими-то даже извращениями, одним словом — жесть. Одно облегчение — звук отсутствовал.
— У нас все каналы за неуплату отключили, — меланхолически объяснила ситуацию хозяйка. — Но Сашка же у меня такой умелец, сумел хоть этот настроить. Так что живём, дурим америкосов потихоньку.
Однако больше всего меня потрясло в этом доме поведение сына, накачанного пятнадцатилетнего пацана, который привёл в дом одноклассников-американцев и, скаля зубы и только что не пихая своих приятелей в бока, заставил папу говорить по-английски.
— Мить, чего ты? Перед человеком ведь неудобно… — конфузился несчастный папа, но Митя был неумолим, и папа в конце концов выдавил из себя что-то вроде «Май нэйм из Александр, ай лайк олумпик геймз», не подведя, таким образом, родную кровиночку и обеспечив его молодым друзьям несколько весёлых, позитивных минут.
— Саша, но зачем вы идёте на поводу у него? Ведь это же, простите, хамство неприкрытое было! — не слишком деликатно кипятился я тем же вечером, разгорячённый несколькими рюмками мною же и привезённой в подарок водки.
— Да уж ладно, мы не гордые, — успокаивал меня глава семейства. — Подумаешь, посмеются и перестанут… Мы же ради него, ради Митьки и уехали когда-то, только чтобы ему хорошо жилось…
Сам Митя по-русски изъяснялся с видимым трудом, фразы на языке родных осин строил по законам английской грамматики. Пожалуй, только в случае Полинет и её отца-писателя некоторая комичность ситуации бросается в глаза. Всё-таки Иван Сергеевич был виднейшим русским прозаиком, да ещё написавшим про русский язык патетическое стихотворение, а дочка его, как говорится, ни бельмеса... Но так ли уж редки подобные случаи в славной истории отечественной словесности?
Вот, скажем, у ещё одного знаменитого автора, Владимира Маяковского, который «русский бы выучил только за то, что им разговаривал Ленин», американка-дочка, восьмидесятидевятилетняя Патрисия Томпсон, родным языком Ильича и Владимировича тоже не овладела. Профессор философии Лемановского колледжа Городского университета Нью-Йорка, автор более чем двадцати книг, говорила по-русски до пяти лет, помнит лишь пару слов, а в июле этого года заявила, что хотела бы всё-таки родной язык выучить по-настоящему и заодно получить российский паспорт. «Это вернуло бы мне часть моей утраченной внутренней сути. Если бы я с кем-то регулярно общалась на русском, то, наверное, могла бы снова овладеть языком», — сказала она.
Могу засвидетельствовать: видел профессора в 2002 году в Институте мировой литературы, натурально, говорила по-английски, а переводчик переводил. Величественная седовласая дама под шёпот бабушек-сотрудниц института («Похожа, как похожа!») очень интересно рассказывала о своей жизни и написанных ею романах, а она, если правильно помню, специализируется на вестернах и фантастических сагах, но рассказывала всё это на английском. На эту встречу я пришёл, движимый не только обывательским любопытством, но и в робком ожидании чуда: а вдруг?
Дело в том, что ещё в 1984 году, когда я обучался на первом курсе пединститута, мы вместо скучных пар частенько проводили время в знаменитой пивной-стоячке на Смоленской площади. И там к нашей хмельной компании несколько раз подходила пьяноватая женщина лет пятидесяти и просила — прекрасным русским языком, между прочим:
Мы смеялись, но два гривенника, понятное дело, давали, при этом не удерживаясь и высокомерно объясняя просительнице, что никакой дочери у великого поэта никогда не было. И вот, она, оказывается, была, хотя на тётеньку из моей юности оказалась, увы, не похожа. А вот на отца своего похожа и даже весьма, тут уж ничего не скажешь.
Из совсем недавнего вспоминается дочка Иосифа Бродского, красавица-итальянка Анна Александра Бродская-Соццани (на фото сверху), которую, кажется, только ленивый не попрекнул незнанием русского. Девушка говорит, что у неё просто не было возможности его выучить — в девять лет у неё была преподаватель, но она умерла от опухоли мозга, в десять лет девушка перебралась в Италию, говорила там по-итальянски, в семнадцать попала в английский пансионат, и изучение русского тоже не стало первостепенной задачей, потом у неё родилась дочка, тоже было не до русского. Готовясь к написанию этого текста, я заглянул к Анне в Twitter и почти сразу же наткнулся на вопрос некоторого молодого человека: «Всегда хотел спросить вас, почему вы не учите русский, чтобы читать стихи вашего отца? Миллионы и миллионы любят их, а вы их просто не можете понять». На это грозное внушение умница Анна коротко ответила: «А откуда вы знаете, что я не учу русский язык?».
Но что там дочери Маяковского и Тургенева, когда далеко не все зарубежные потомки Пушкина знают то наречие, на котором были написаны строки про «всяк сущий» в «Руси великой» язык? Но что нам остаётся делать? Надеяться, что наши дети, даже те из них, кто живут не в России, не из-под палки, не «добровольно-принудительно», как в советское время, а действительно добровольно и радостно выучат родной язык! А если и не выучат — любить их за это мы ведь меньше не станем, правда?
Вон, Татьяна написала же Онегину по-французски, поскольку «по-русски плохо знала» и «выражалася с трудом на языке своём родном», то есть письменным (не устным!) стилем русского языка совсем не владела. А была она при этом «русская душою». И наши дети будут, если только сами захотят.
Но это уже про другое разговор, для этого нам очень и очень многое в нашей стране нужно будет изменить. И лишь тогда мы получим моральное право прочесть им наизусть с усвоенным с детства выражением: «Но нельзя верить, чтобы такой язык не был дан…».
V obshem, you understand, да?
