Читательница самиздата поддалась импульсу, переехала в Израиль и пошла в армию, а потом чуть не организовала себе несколько лет тюрьмы с помощью мешка травы, глыбы льда и пачки поваренной соли. Как выяснилось, юридически каждый солдат — национальная собственность страны, а любой вред его здоровью — «порча государственного имущества». Почему в израильских вооружённых силах отпускают ночевать домой и разрешают подрабатывать, но карают за некошерный бутерброд с колбасой и сыром — читайте в новой Той самой истории.
Я проснулась от того, что не могла пошевелиться. Нога будто приклеилась к одеялу и была похожа на самый некошерный бекон в этой стране. Под кожей светились три огромных волдыря с кровью и гноем. Вокруг них — большие красные пятна, получилось даже лучше, чем я планировала. Я попыталась дойти до ванной, но не смогла встать: кожа натягивалась, и волдыри ужасно болели. Хотелось вызвать скорую, но это стоило 200 долларов — с такими ценами люди после аварии сами доезжают до больницы, значит, я тоже смогу. Я ведь всё-таки солдат израильской армии — осталось только разобраться, удастся ли мне избежать тюрьмы.
Как я попала служить
Привет! Меня зовут… Впрочем, возможно, лучше не представляться, пока не истёк срок давности: всё-таки под угрозой «национальная безопасность». Давайте я буду просто Ниной. Мне 21 год, пять лет назад я собрала вещи и, как одна из ваших знакомых, одноклассниц или дальних родственниц, отправилась жить в Израиль.
В Израиль очень редко уезжают от хорошей жизни. Всё моё школьное детство из меня растили настоящую принцессу: пока одноклассницы пили в подъезде, курили за школой и веселились с парнями, я лишний раз не выходила из своей башни, занималась с репетиторами, проводила вечера с семьёй и ждала взрослой жизни, когда вырвусь из клетки и всё наверстаю.
К сожалению, прекрасный сценарий оборвался на самом приятном моменте. Мы жили на Донбассе, и в 2014 году из-за войны в Украине родители потеряли деньги, которые откладывали на моё образование в Европе. В спешке мы собрали только самое необходимое и перебрались в Киев, чтобы начать жизнь с нуля. Новые перспективы меня не очень устраивали. Поговорив с родителями, я начала собирать документы и уехала в Израиль по одной из программ репатриации.
Мне было 17 лет, я прилетела в Тель-Авив одна, ничего толком не зная о том, что это за место и почему все туда едут. В первые месяцы я пыталась понять, как жить самостоятельно, и быстро влюбилась в город: утром 40-градусная жара и море, а вечером косяк в баре с друзьями. Это было что-то романтичное и, главное, свободное. Я была очарована, не смущало даже то, что мне предстояло отслужить в армии. Рассматривая фотографии красивых солдаток в форме с М16 в руках, я испытывала эстетический восторг и была не против.
Через пару месяцев после моего совершеннолетия мне пришла повестка. Я собрала вещи, села в автобус и уехала вместе с другими девушками на военную базу, чтобы на два года стать собственностью еврейского народа.
נֶפֶשׁ יְהוּדִי הוֹמִיָּה (Тоскует еврейская душа)
Автобус остановился, двери открылись — и начался худший период в моей жизни.
Нас привезли в тренировочный центр на границе с Ливаном, здесь нам предстояло жить и учиться служить ближайшие три месяца. Рекруты жили в казармах по двадцать человек. Я успела подтянуть знания и быстро заняла лучшее место в углу, на нижнем ярусе старой железной кровати.
Я была полна энергии и планов. Казалось, что Израиль — это изумрудная страна, в которой можно быть счастливым в любых условиях. Армия виделась чем-то романтичным, я думала, что буду особенной и за два года службы успею выучить язык, влюбиться в культуру, отдохнуть и накопить денег — платили военным достаточно. К тому же армия открывала все дороги: бесплатная учёба, стипендия, соцвыплаты. Запала хватило ненадолго: вскоре я поняла, куда попала.
В первый же день, стоя на плацу, я поняла, что больше не принадлежу себе. Повинуясь какому-то странному импульсу, я по своей воле отдала свою жизнь и свободу стране, в которой живу меньше года, стране, с которой меня вообще ничего не связывает. Потом мы кинематографично стояли с несколькими сотнями таких же девочек, в один голос пели гимн Израиля, и меня ненадолго отпускало. Но легче не становилось: весь учебный центр оказался абсурдом.
Если кто-то в строю заговаривал друг с другом во время марша, всю колонну могли остановить и заставить отжиматься. Мы могли два часа выстраивать в линию бутылки с водой и не пойти на перерыв. Телефоном можно было пользоваться только полчаса в сутки перед сном, правда, это же время отводилось на душ. Принять его можно было, отстояв очередь из двадцати девочек на кабинку.
Несмотря на все трудности, в «учебке» было много прекрасных людей. Сюда свозили девочек из разных стран, были индуски и европейки, но русских девушек было видно за километр. Прекрасно подшитая по телу форма, максимальный из разрешённого в армии макияж.
Три месяца мы мыли полы, отжимались и насильно познавали сионизм, потом нас ожидало распределение.
Израильская армия — особенная. Из-за того что не все в состоянии напрямую защищать страну, существует «джоб», где ты можешь заниматься абсолютно чем угодно (до сих пор не перестаёт удивлять существование должностей вроде армейского клоуна). Место должно быть для каждого, и солдат нужно использовать максимально.
Русские девочки в основном как раз хотели попасть в «джоб» или устроиться на медицинское направление, чтобы потом продолжать работать уже на гражданке. Несколько моих знакомых стали помощницами стоматолога, отучились и продолжили работать по армейскому диплому уже после дембеля.
Но не всем хотелось туда, где спокойнее и эффективнее. В нашей роте была американка по имени Кейт. В 21 год она уже отслужила добровольцем в США и получила диплом пилота. Она была в невероятной физической форме, всегда красива, общительна. Человек-киборг. В те полчаса вечернего перерыва, когда мы все получали технику и торопились поговорить по телефону, она смотрела с ноута Discovery channel и читала книги.
У неё были две подружки — из Канады и Швеции. Одна получила редкую должность кинолога, другая пошла в самое сильное женское подразделение. Со временем я влилась в компанию таких же русских девочек. Мы много смеялись и старались помочь друг другу пережить это тяжёлое время.
Я размышляла над разными вариантами, хотела стать кинологом, но тут брали в основном мужчин по высокому конкурсу. Думала пойти в армейскую фотографию, в основном они снимали войсковые мероприятие, но некоторых отправляли в зону боевых действий. Однако командир, услышав о моих планах, посоветовал забыть об этом: фотографы появлялись на базе один-два раза в неделю, остальное время работая удалённо. Такие должности только для избранных — их давно зарезервировали для девочек из богатых семей. Кроме того, оказалось, что большинство должностей в израильской армии навсегда закрыты для новых репатриантов. «Вы никогда не займёте эту должность. У вас низкий уровень допуска, вы не родились в стране», — всякий раз отвечал инструктор.
В какой-то момент я даже решила пойти в «боевые» и нести настоящую солдатскую службу: не спать по двое суток, стрелять и бегать в полном снаряжении. Но у меня был молодой человек, и я не хотела сильно выпадать из реальности и сутками жить в казарме. Я пошла в «джоб» и договорилась, что буду уходить домой каждый день.
Армейский офисный планктон
На бумаге я служила в знаменитом и престижном ПВО, но по факту — сидела в логистике и перекладывала бумажки за людей, которые действительно защищали страну. Я пересчитывала склады с карандашами и тряпками, выдавала форму по надобности и, конечно, мыла туалет.
Интересной службы не получилось, от образа, который я себе когда-то фантазировала, ничего не осталось. Каждое утро, в любую погоду, без прогулов, выходных и возможности проспать, я приезжала на базу и весь день выполняла свою бессмысленную работу для вида. За день я выкуривала пачку сигарет и считала часы до того, как меня отпустят.
По уставу, я должна была находиться на базе до 17:00, иногда нас задерживали допоздна, потому что какому-то командиру с послеродовой депрессией казалось, что именно сегодня нам нужно открыть все склады и протереть от пыли все коробки. А иногда я, наоборот, могла покинуть часть почти сразу после завтрака, в 10 утра.
В израильской армии слишком много людей. Командование не знает, куда их деть и как за всеми уследить. Из-за того что отслужить должен каждый, а откосить в стране трудно, в наших офисах метр на метр можно было два года просидеть вчетвером.
Нам платили достойно, но, несмотря на это, мне всё равно пришлось искать работу, чтобы снимать квартиру. Я постаралась вписаться в систему, поймать её ритм и устроилась в ресторан на вечерние смены. Хотелось максимально комфортно и полезно провести эти два года. Накопить денег, что-то учить для себя, развиваться, заниматься здоровьем, ходить в зал по выходным и просто продолжать жизнь. Но у меня не было свободы, я не принадлежала себе. Армия имела полное право, например, забрать меня на недельный патруль на другой конец страны, вручить оружие (без магазина с патронами) и сказать мне об этом за день.
Засранный унитаз, «Дом 2» и садик для взрослых
Постепенно меня начинало всё раздражать. Усталость копилась, а люди вокруг не делали жизнь легче. Наша часть почти целиком состояла из вчерашних детей, которые только вырвались из-под родительской опеки. Помимо новых репатриантов, вместе с нами в «джобе» служило множество людей, которые родились в Израиле. По местной системе, детей никто как-то особенно не воспитывает и не дисциплинирует. В Израиле есть поговорка: «В армии воспитают». Бедные дети шли в армию — и тут их начинали ломать. На базе ежедневно устраивали капризные концерты, каждый день кто-то ломал стол или выламывал дверь. Настоящая драма, свой «Дом 2».
Армия в Израиле — садик после школы. Раз в пару недель мне стабильно приходилось отменять работу и переносить планы, потому что кто-то обосрал туалет и не хочет мыть, а пока унитаз не будет чистым, «группа» не уедет домой.
В основном, все девушки моего подразделения жили с родителями. У большинства был обеспеченный папа, который всегда готов был оплатить что угодно. Пока девочки в офисе выбирали лак, я пыталась дозвониться в кредитную компанию, чтобы мне передвинули кредитный платёж. В таком напряжении я жила много месяцев. Я быстро наигралась, выдохлась и хотела на свободу.
Попытки следить за здоровьем и как-то развиваться провалились. По выходным от усталости я просто сильно накуривалась, готовила форму, иногда тусила и рано шла спать, чтобы на утро снова сесть в поезд до базы.
Хуже всего стало, когда я разобралась в политике Израиля и поняла, что абсолютно её не поддерживаю. Получалось, что каждое утро, пусть и через десятые руки, я помогала стране продолжать войны, которые ненавидела всей душой. И я не имела права отказаться. Фанатичность сионизма тоже вызывала у меня отторжение. Однажды один репатриант из Америки случайно съел на базе некошерный бутерброд с сыром и колбасой — и был осужден за оскорбление чувств верующих.
Израиль диктовал, что мне нужно есть, как мне нужно говорить, и объяснял, что он — главное, что есть в моей жизни. При этом мне разрешали спать дома, работать и планировать вечера. Вроде бы я была человеком, но только наполовину, на вечер. Мои девятнадцатый и двадцатый годы жизни принадлежали государству, и это делало меня несчастной и вгоняло в депрессию.
Два пакетика мочи в запасе
Когда я довела своё психическое состояние до катастрофы, до дембеля мне оставалось примерно восемь месяцев. У меня не было времени на отдых, мысли и терапию. По утрам в поездах до базы я обычно занималась самоугнетением. А может, нужно было всё-таки идти в боевые и абстрагироваться от гражданки? Может быть, я перенесла бы это проще? А может, не стоило вообще ехать в этот Израиль? А может, стоит немного порезать себе вены? Зато меня выпустят в тот же день. Эти мысли не давали мне покоя, и я уже не пыталась их остановить.
Будни выглядели одинаково, вечером возвращаясь с работы, я падала в кровать, чтобы рано утром проснуться и запустить круг заново. Дошло до того, что у меня появился любимый гараж, за которым я плакала. Я даже принесла туда стул.
Радостей было крайне мало. Я не люблю алкоголь, самым проверенным утешением стал косяк по вечерам. Или пару косяков. После я начала курить по утрам. Так постепенно, решив, что я в полной безопасности, я начала курить каждый день. Трава помогала мне уснуть и хоть немного повеселиться. Достать траву в Израиле — проще простого, у меня под рукой всегда была коробочка с пятью граммами
В израильской армии употребляет каждый второй. Драгтесты существовали, но были как кот Шрёдингера. На бумаге они существовали, но проводились довольно редко. Я, как и большинство людей, просто надеялась, что меня всё это обойдет стороной. А вот моя знакомая была более предусмотрительна. Она «дула» вдвое больше, чем я, и каждый день носила под лифчиком два пакетика с синтетической мочой.
Если ты употребляешь в армии — молчи. Никогда ни с кем это не обсуждай, ведь те, кому ты доверяешь, могут сдать тебя ради выгоды. Пойманным на употреблении полиция предлагает получить свободу за показания против троих замешанных. Я предпочитала никому не верить и сидела тихо. Получалось замечательно, всё же на базе я проводила не так много времени и не была ни с кем по-настоящему близка, чтобы выяснить, кому можно верить.
На чём сидит израильская армия
В один из отвратительно жарких вечеров я сидела дома под кондиционером и по четвёртому кругу смотрела «Мою прекрасную няню» с косяком в руках. Телефон завибрировал от входящего сообщения. Сослуживец: «Через месяц планируют провести драгтесты во всей армии. Говорю за месяц, чтобы мы были готовы».
Первая пришедшая в голову мысль — мне пиздец! Я курила каждый день с шести утра. Чуть позже я подумала, что они не смогут провести всем драгтест — ведь в тюрьмах просто закончится место. Я попыталась успокоить себя тем, что это спам, но всё-таки решила сделать перерыв и перестала курить. До проверки оставалось меньше месяца.
Через пару недель о проверках начали говорить буквально все. Это разлетелось как вирус. И я всё сильнее начала верить, что это правда произойдёт. Я позвонила своей подруге из военной полиции, надеясь получить достоверную информацию и устроить совместную истерику, ведь она тоже курила траву и иногда нюхала кокаин прямо перед патрулём. Та сказала, что проверки, скорее всего, будут, но она так устала от жизни, что уже и не против сесть в тюрьму.
Дрожащие руки, запрос в поиск — и гугл показал, что для полного очищения мне потребуется три месяца. У меня оставалось полторы недели. «Плана Б» не было.
Я пыталась себя успокоить, и у меня почти получилось доказать себе, что всё это бред, до тех пор пока в день X не выяснилось, что наш командир не прошёл проверку. Вечером весь взвод узнал, что его поймали. Драгтест был положительный, а в Телеграме он приторговывал кислотой, но как раз это для нас не было новостью. А ещё мы все прекрасно знали, что, если ловят кого-то из взвода, тест делают абсолютно всем.
С этого момента я перестала спать и есть. До проверок оставалось три дня.
«Порча имущества»
Я проснулась в слезах. Я слышала достаточно ужасов про тюрьму, знала, что со своей депрессией не протяну там и дня, и боялась этого больше всего на свете. Ведь мне пришлось бы сесть на три месяца (в лучшем случае), потерять контакт с близкими, залезть в долги и, наверное, лечь в психиатрию после. Это бы был самый страшный исход событий. Кто тогда будет платить за квартиру и кормить кошку?
Моя депрессия свела меня с ума. Я не могла думать ни о чём, кроме предстоящего драгтеста. И я знала, что я не чистая. Это была абсолютно нездоровая реакция. Сейчас я понимаю, что, окажись я в тюрьме, — это был бы не конец света, достаточно моих знакомых отсидело, и, по рассказам, там происходит такой же детский сад, как и на срочной службе. Но меня уже ничего не могло успокоить, я окончательно сошла с ума.
Я билась в жуткой панической атаке, отгоняя от себя суицидальные мысли, плакала от страха и причитала, что живу совсем не своей жизнью, что ужасно устала и не понимаю, за что мне этот Израиль.
Нужен был какой-то выход. Классическое решение — это законно не появиться на базе, а значит — больничный, но вот получить его крайне сложно. Мне бы не подошло просто два выходных дня из-за температуры. Нужно было что-то посерьёзней — три максимальных больничных с направлением в неотложку.
Единственная возможность получить такое направление в израильской армии — селфхарм. Это самый распространённый способ добиться больничного. Наверное, каждый третий мой армейский знакомый сам ломал себе палец, чтобы несколько дней не выходить на службу и полежать в госпитале. Законы Израиля сурово наказывает тех, кто решил себя покалечить. С юридической точки зрения, каждый солдат — национальная собственность государства, а значит, селфхарм — порча имущества.
Это был давний способ, знакомая рассказывала, что её брат, который служил ещё в девяностые, пытался помочь товарищу откосить от поездки на учения. Они сделали надрез на предплечье и вложили в рану волос животного — коровы или быка. В итоге рука загноилась настолько, что её пришлось ампутировать.
Я снова полезла в гугл и провела всё утро на школьных форумах, даже искала на сайтах заключённых через Tor и всё-таки нашла решение. Пулей я выскочила в единственный в округе работающий в шабат продуктовый — купить килограмм льда и поваренную соль.
Холодовой ожог. В инструкции предлагалось насыпать соль, приложить немного льда, накрыть полотенцем и ждать. Обещали волдыри и покраснения — в общем, всё как при обычном ожоге. Советовали прикладывать не больше пяти минут. Я поставила таймер на двадцать. Мне не верилось, что это действительно может вызывать такие шрамы, но я не могла не попробовать. Я выбрала левую ногу, выдохнула и приступила к экзекуции.
Мой молодой человек, предвидя крики, включил погромче дискографию System of a down (SOAD).
Первую минуту было больно, потом нога онемела, соль начала пощипывать повреждённую кожу, а через пару минут я орала громче Сержа Танкяна (солист SOAD).
Я прикладывала соль и лёд всё снова и снова, мне хотелось уничтожить свою ногу, я хотела увидеть волдыри, кровь, облезшую кожу. Я не могла остановиться. Я орала от боли, страха и безысходности. И я не знала, когда будет достаточно. Сколько ещё мне держать лёд и выносить эту жизнь?
В какой-то момент исступлённых криков и тычков солевой массой мой парень остановил меня и сказал, что можно уже ехать в больницу. Я не была довольна результатом, но весь килограмм льда уже растаял, а рука онемела от холода и не слушалась. Через полчаса мы были в госпитале, нога опухла и очень покраснела. Пока мы дождались очереди, она начала ужасно болеть и от неё шло тепло, прямо как от настоящего ожога. Но выглядела она совсем не страшно.
Врач осмотрел меня и выслушал легенду про перевернутую на себя кастрюлю с кипятком. Выдал мне мазь, подписал максимальные три больничных и направление в неотложку. Мы поехали домой, пользоваться мазью я не собиралась. Я знала, что поеду в неотложку, но мне не нравилось состояние моей ноги, поэтому дома я приложила ещё соль и лёд на уже повреждённую кожу, а после без сил уснула на диване, отправив командиру больничные.
Хороший выдался шабат.
На всю жизнь
Я проснулась от того, что не могла пошевелиться. Нога будто приклеилась к одеялу, и пришлось аккуратно снимать его, надеясь, что не вместе с кожей. Придя в себя, я собрала вещи и поехала в неотложку. После четырёх часов в очереди добрая медсестра дала мне сильный обезбол и передвинула мою очередь на «срочную». Поднялась температура, я буквально горела, это выглядело как настоящий ожог второй степени. Люди рядом отворачивались, стараясь не смотреть на мою ногу, кто-то даже говорил «о господи...»
Врачом оказался русский старичок, который скептически прокомментировал мою версию, сказав, что я, видимо, так плохо готовлю, что выворачиваю на себя целые кастрюли. Он убрал волдыри, надел повязку и дал неделю больничных. На такси я вернулась домой, упала в кровать и не поднималась все семь дней. Я не могла ходить, рыдала от боли и не понимала, чем мне заниматься во внезапно свалившееся свободное время.
Страх никуда не исчез, я боялась самой себя, казалось, что я уже никогда с собой не подружусь и не приду к гармонии. На восстановление ушло примерно два месяца. Днями напролёт я думала о том, в какой момент моя жизнь свернула не туда, откуда взялся этот мерзкий арт-хаус и чем же я занята в свои «лучшие годы».
Моей главной целью было выиграть время, но, пока я лежала дома, драгтеста так и не случилось. Тест всё-таки был, но через два месяца, когда все уже обо всём забыли. Кроме меня. Но по иронии судьбы в этот день командир дал мне выходной.
Я прослужила ещё полгода, ни разу не закурив. У меня был шок, я боялась и совсем не хотела рисковать до конца службы. В день дембеля я вышла на улицу свободной и выкурила полный джойнт, но с тех пор стала спокойнее относиться к траве. Плод перестал быть так сладок, я курю, когда захочу, а не когда требует мой депрессивный организм.
После армии я продолжила учёбу, закончила израильский 12-й класс и сейчас сдаю экзамены на режиссуру в Тель-Авиве. Прошло уже полтора года, я живу новой, интересной жизнью, но каждый раз, плотно намазывая санскрином шрам от ожога, вспоминаю, как служила израильскому народу.
