Гениталии — очень чувствительная тема, часто вызывающая комплексы и неуверенность в себе. О связанных с ними проблемах стыдно говорить, но они объединяют тысячи людей. За последний месяц в поисковую строку Яндекса 107 тысяч раз вводили словосочетание «увеличить член», столько же людей, например, искали, как купить б/у автомобиль. Читатель самиздата родился с физическим недугом, пережил 15 операций и прошёл через весь ад государственных больниц, чтобы понять: здоровый член и жизнь «как у всех» не сделают тебя счастливым.

Та самая история — рубрика, трансформирующая наших читателей в авторов. Вы тоже можете рассказать свою историю нашему редактору Косте Валякину.

В одном фильме я когда-то услышал фразу: «Моё тело — дорожный атлас боли». Сильно сказано. Претендую на право её использовать.

Мне тридцать три, я вырос без отца и с самого детства пережил более полутора десятков операций на писе. Член и пися — разные вещи. Член — это нечто длинное, по крайней мере вытянутое, из него вы писаете, если, конечно, вы не женщина. У меня же была пися, похожая больше на сильно увеличенный клитор. Мне досталось три диагноза: микрофаллия, сильная гипоспадия (искривление) и самое весёлое — отсутствие уретры. Иными словами, как мужчина я сформировался не до конца. 

Сейчас я говорю об этом спокойно, но раньше всё было иначе. С самого детства я, как какой-нибудь Халк, вынужден был вести двойную жизнь. Мечтая быть как все, я задавался одним и тем же вопросом: «Почему я?»

Я не ходил в детский садик: мама то ли боялась, что меня будут дразнить, то ли не хотела далеко отпускать. Мы жили в однокомнатной квартире в Строгино и почти не расставались. Чаще всего она сидела на кухне и читала, я же буквально дурел в комнате: строил бесконечные конструкции из валиков и подушек домашних диванов и кресел, опутывал, как паук, нитками все углы, а как-то раз привязал себя к креслу. От одиночества я пытался сам заменить себе все возможные формы общения.

Наша единственная комната стала похожа на мою голову: коробка, только не черепная, а панельная, и в ней — паутина и куча бессмысленных конструкций.

Из-за своего члена я пошёл в школу немного позднее и сразу понял, что отличаюсь от остальных. Пока другие дети спокойно учились, взрослели и общались на переменах, я проводил недели в больницах. Мне было страшно оголиться перед кем-то, я не раздевался после физкультуры и пи́сал только дома.

Помню свой первый поход к урологу. Мне восемь лет. Больница — это целый новый мир. Он пахнет иначе, здесь совершенно другие правила и ценности. Люди делятся на тех, кто уже прооперирован, и новеньких, которые ещё могут ходить не подшаркивая.

Я познакомился с мальчиком, который лежит здесь, с редкими перерывами, с четырёх лет. Он аксакал, старейшина. Простейшая операция в провинциальной больнице в 90-х, ошибка врача — и вот уже из его живота торчат пять трубок с кровью и мочой.

Дни в больнице проходили монотонно, один за другим. Кажется, тогда я начал понимать важность малых вещей. Получить двойную порцию в столовой, обсудить новое постельное бельё — на фоне отсутствия событий мы можем наделять важностью что-то малозначительное. Больница превращает твою жизнь в коробку. Закрытое помещение, маленький мир, в котором твоя задача — соблюдать распорядок дня и ждать, пока с тобой кто-то что-то сделает.

Меня везут на операцию, я дрожу так, что всё тело скачет и бьётся о каталку. В операционной страх только усиливается: надо мной равнодушно переговариваются и шутят врачи. У меня тут вселенная рушится, а для них это просто будни!

Помню это ощущение. Всё белое, пахнет хлоркой, я будто на Божьем суде: сверху решают мою судьбу архангелы в медицинских халатах. Жду наркоза как манны небесной. Помню его сладковато-острый запах, холод каталки, жжение от йода ниже пояса. Я проваливаюсь в сон.

После операции радость быстро сменилась грустью. Я знал, что всё временно — скоро мне нужно будет возвращаться в палату.

В 12 лет случился мой самый долгий визит в больницу — я пролежал там два месяца. Была очень сложная операция. В чём именно она заключалась, я толком не помню. Я настолько привык ходить с трубкой из живота, что она стала просто ещё одной частью моего тела.

Неприятность приключилась, когда она засорилась. Около тридцати часов мой мочевой пузырь просто лопался, и я орал от боли. Это пришлось на выходные, и врачей не было.

Сначала мне просто сильно хотелось в туалет, затем я стал наворачивать круги вокруг палаты, потом по всему корпусу. Чем сильнее я хотел пи́сать, тем дальше мне хотелось идти и шире распространять свою боль. Когда даже ходить не помогало, я лежал в своей палате лицом к стене, ревел и нюхал застарелую краску. Я не выдержал и обоссался, это было больно. И прекрасно. Швы не разошлись, и в понедельник доктор, пожав плечами, пообещал, что завтра мне снимут трубку.

Тем временем ребята в школе начали обсуждать мастурбацию. Я решил не отставать и тоже попытался научиться этому «искусству», сложив из одеяла нечто вроде вагины и положив перед глазами книжку «Откуда я взялся». Сперма пахла бумагой и кедровым орехом. В школе на всякий случай я поинтересовался у друга, нормально ли это. Больше спросить было не у кого. Мама очень стеснялась касаться сексуальных тем. И как-то раз, придя домой, я обнаружил дома раскрытую на разделе про секс «Энциклопедию юного джентльмена» и пачку презервативов рядом. На этом секспросвещение с её стороны закончилось.

Мой отец бывал дома редко. Мы практически не общались. Однажды вечером он пришёл к нам в гости, сел на наш бордовый диван и внезапно просунул руку под моё цветастое одеяло, схватил меня за писю и спросил: «Знаешь, как это называется?» У него было извращённое понимание, как наладить близость. У нас не получилось. Мы друг друга не понимали. Не понимать эмоции — вообще нормально для нашей семьи. Мы никогда не говорили о проблемах. Она была одна, и так долго, что говорить о ней не требовалось. Со мной не обсуждали врачей и операции — просто ставили перед фактом. Я чувствовал себя вещью с дефектом, по сниженной цене.

В больнице с сексуальностью было несколько иначе. В 13 лет меня молодая девушка в медицинском халате впервые попросила показать пах перед операцией, чтобы решить, надо ли бриться. Единственное, о чём я мечтал в тот момент, — чтобы во всей больнице мы остались одни. Только она и я. Мне хотелось, чтобы этой толпы других травмированных подростков больше не было рядом. 

У одного из моих сопалатников оказался популярный в то время эротический журнал местного российского розлива. Назывался он то ли «Про Это», то ли «Эротика», то ли что-то вроде того. Сам бы не поверил, если бы не увидел своими глазами фотосессию с одной из наших медсестёр. Она была симпатичной, хоть и не моей любимой.

Символом больницы, ставшей для меня вторым домом, была игровая комната. Большой просторный зал, с мини-бильярдом, пинг-понгом, сестрой-воспитательницей и трехногой черепашкой.

С одной стороны, всё было роскошно, но дальше по коридору находились загаженные туалеты, некомпетентный персонал, вороватая буфетчица и огромное количество боли.

Долгое время я думал, что боль всегда будет и должна быть нормой жизни, что у кого-то другого может быть право лезть внутрь меня и делать мне больно.

Парни в школе рассматривали члены друг друга в туалете, знакомились с собственным телом, обнимались с одноклассницами. Я оставался за бортом. Как-то мы гуляли с приятелями по заброшенному зданию и наткнулись на группу ребят из нашей школы. Они сбили меня с ног и попытались стянуть штаны: я до сих пор не предъявил член, это странно — может, я девчонка, чего я так стесняюсь? Я отчаянно махал руками и брыкался, но, кажется, был бы даже рад, если бы у них получилось. Оголиться перед кем-то не в медицинском халате — почти то же самое, что эмоциональная близость.

В 14 лет я испытал то, что называю отчаянием. У моей обеспеченной бабушки кончились деньги, больше в НИИ меня не оперировали.

Очень уважаемый уролог, в очередной раз осмотрев мой член, сказал, что и так нормально. Со мной никто ничего не обсуждал. Помню только выражения злости и обиды в глазах бабушки и мамы. Кажется, они сами знали, что́ для меня лучше, и расстраивались, что это нельзя реализовать. Между тем работа была сделана только наполовину. Пи́сали когда-нибудь из середины члена? Я так пи́сал лет пять. Про кривизну даже не буду напоминать. Ею ещё совсем не занимались. Я рисковал зависнуть в промежуточном состоянии на долгие годы и так и не стать «нормальным». Ощущая себя на обочине, я открыл в себе разнообразные сексуальные интересы.

В школе у меня появилась кличка «Доктор Порно» — я сдружился с продавцами порнокассет с Горбушки и обладал неплохим доступом к ассортименту. Возможно, мне просто «везло» на кассеты. Фото на них не было, приходилось догадываться по названию. Золотой дождь, порно с животными, карлики — я видел многое, и многое мне понравилось. Моя психика жадно вгрызалась глазами в картинки, хотелось получить эмоции, получить то, что не могло дать мне моё тело.

Мастурбация казалась мне продолжением себя. Формой молитвы. Кончая, я ощущал единение с чем-то, что больше меня. Мой член работает — значит, я существую.

В 15 лет я принял первое в жизни волевое решение: нашёл другую клинику и мотивировал маму выбить деньги из моего далёкого, но тогда ещё более-менее обеспеченного отца. Я знал, что это нужно сделать. Либо я приму решение и сделаю всё, что в моих силах, либо останусь с обрубком до конца жизни. Перспектива не радовала. Центр репродукции человека был меньше, но гораздо красивее НИИ урологии. 

После девятого класса я поступил в колледж, отношения с людьми вокруг не задались — я был довольно мерзким жирным подростком, потным и неопрятным; как-то раз я не мылся целый месяц. У меня непроизвольно дёргалась голова, я облезал клочьями перхоти. То ли дело было в гормонах, которые мне нужно было принимать по медицинским показаниям, то ли так начал проявляться накопленный за годы стресс.

Однажды произошло и кое-что похуже. Несмотря на мой лишний вес, я оказался на свидании с безумно красивой девушкой, и она не хотела от меня сбежать. Меня рвало изнутри. Я хотел секса, хотел близости, но боялся — ведь мне бы пришлось раздеваться. Я заставил себя прикинуться не тем, кем был на самом деле, отпускал сальные шутки, говорил совсем не то, что хотел бы сказать, и сохранял дистанцию.

После очередной операции нужно расширять мочеиспускательный канал. Без наркоза в мой член по очереди засовывали бужи (инструменты для расширения рискующих срастись отверстий) диаметром от двух миллиметров до двух сантиметров. Я думал, что узнал о боли всё. К счастью, врач в новой больнице был значительно более человечным: он объяснял мне, для чего всё это необходимо.

 Я продолжал интересоваться порнографией. От желания у меня дергалось всё тело. Секс стал для меня гораздо более значимой вещью, чем для остальных. Я не думал о женщинах. Мне нужен секс как образ, как доказательство нормальности, как жертвенный олень для алтаря во имя соединения с Богом или с собой. Все другие стороны жизни вторичны. Привет, старина Адлер (австрийский психолог, автор концепции «комплекса неполноценности»).

Мне семнадцать. Предпоследняя операция. Из остатков моей крайней плоти мне сшили новую уретру. Когда я очнулся после операции, мой член был повернут по оси на 90 градусов. Сильные впечатления. Я почти у цели. 

Четыре дня лежу в одной позе на кровати — нельзя даже сесть: в позвоночнике трубка. Всего их четыре: две в руках, по одной в спине и в члене.

От несменяемости позы у меня очень сильно болит диафрагма. Мне кололи по три укола обезболивающего в день.

Однажды ночью я проснулся от того, что не смог сделать вдох. Укол перестал действовать. Открываю глаза. Не могу позвать соседа по палате — нет воздуха, медсестра не реагирует на кнопку вызова. Понимаю, что не могу дышать, раскачиваюсь — и падаю с кровати плашмя со всеми трубками. Ползу в коридор и теряю сознание от отсутствия воздуха. Утром меня растолкала уборщица. Обморок отключил болевой центр, и я смог дышать. На долгое время эта ночь стала доказательством, что я смогу преодолеть всё что угодно.

Мне девятнадцать. Я уже в институте на первом курсе. Поступил поздно, потому что целый год ничего не делал. Gap year с пьянками, наркотиками, случайными приятелями и дешёвыми эмоциями. Зачем мне сильные чувства? Я их всё равно не выдержу.

Последняя операция. Я уже догадываюсь, что почти «доделан», но точно не знаю. Анестезиолог ошибся и вколол мне в спину гораздо больше наркоза, чем было необходимо. Я очнулся через полчаса после операции, ходить смог только через восемь часов. Ползал в туалет курить и наслаждался своей беспомощностью. Мне доставляло удовольствие на какое-то время почувствовать состояние людей, которым было намного хуже, чем мне, и вернуться обратно.

На следующий день я сбежал из больницы: договорился — и отпустили раньше, благо операция была лёгкая. Тянуло к людям, университет стал моей связью с реальностью, хотел ассоциировать себя с кем-то ещё, быть студентом, а не вечным пациентом. Я просто хотел жить как все нормальные люди: пары, потом посиделки с друзьями, свидания с девушкой, хорошая работа с высокой зарплатой. Разве я этого не заслуживал?

По дороге у меня пошла кровь, пришлось перебинтоваться в аптечном туалете — чувствовал себя шпионом. Ушёл с последнего занятия, залив кровью штаны, но гордился собой от всей души. Доктора обсуждали со мной возможные операции, если что-то пойдёт не так. Я не знал, вернусь ли в больницу, но чувствовал, что, кажется, наконец родился и могу жить на полную.

Я сижу на расправленной кровати и разговариваю с членом. Я видел такое в комедийном фильме — наверное, так делают другие люди. Что ещё положено делать после секса? Я только что лишился девственности. Теперь я стал настоящим мужчиной? То, чем я бредил годами и во что иногда даже переставал верить, — свершилось, но я ничего не чувствую. 

Бога нет. Секс ровным счётом ничего не доказывает.

Разрешив проблемы со здоровьем, но так и не найдя никаких ответов, я ударился в эксперименты. Секс стал зависимостью, я пустился в извращения и увеличивал дозы, проводя вечера на сайтах знакомств. Одноразовый, однодневный секс в попытке доказать себе то ли возможность, то ли мерзость, и тем самым поверить в то, что не так уж многое я долгое время терял.

Следующие десять лет моей жизни ушли на алкоголь, наркотики, престижную работу и случайный секс, но жизнь «как у всех» не принесла мне удовольствия. Чтобы понять, что быть собой — нормально, мне пришлось утопить себя в море доступных эмоций. Отпустив обиды и приняв себя, я осознал, что я — это не только история моей болезни. Может показаться, что я Георгий-с-изуродованным-членом. Нет, я человек, у которого в прошлом был травмирующий медицинский опыт. Такое восприятие позволяет снова чувствовать себя частью целого, а не уникальным страдальцем.

Однажды утром я подписал заявление и ушёл с хорошей работы. Нужна была встряска — я начал заниматься организацией мероприятий, поместил себя в среду́, в которой ничего не понимал. Это сработало: ответственность за чужие деньги и полная беспомощность в новой сфере вернули меня к жизни. Я погрузился в работу, нашёл подходящего психолога и начал прорабатывать свои проблемы: за годы пустой жизни я отстал, пришла пора возмещать эмоциональный опыт. Я обещал себе больше не терять времени на мастурбацию любого рода: отказался от алкоголя и наркотиков, сменил круг общения. 

Последние полгода я живу с чувством приближающегося праздника. Я счастлив. Кажется, это то, что называется «отпустить себя». Этот текст — последний шаг, история с травмированным ребёнком осталась в прошлом. Я хочу прожить жизнь иначе.