Наш художник и израильский связной Соня Коршенбойм сходила на концерт Земфиры в Тель-Авиве и решила написать для самиздата эссе, а получилась поэма. Соня вообще склонна к работе на стыке жанров, она уже рисовала для нас зин «Недельку», доказывая, что иллюстрация может быть самоценной, а не только вторичной по отношению к тексту. «Неделька» была своеобразным исследованием российских культурных парадоксов, видящихся на расстоянии. Сегодняшний текст Сони — о соотечественниках в Израиле и не только.
Люди со всего мира стремятся попасть в Лувр, чтобы посмотреть на «Мону Лизу». В действительности же увидеть её по-настоящему невозможно. Во-первых, она небольшого размера (77х53 сантиметра), во-вторых, находится за толщей пуленепробиваемого стекла, отгороженная ограничительным барьером, что, впрочем, неудивительно — её похищали, обливали кислотой, бросали в неё камни, а особо буйные пытались выместить на ней свои обиды, но безуспешно. И всё, что тебя ждёт в этом зале, — это слипшаяся куча туристов, которая повернулась спиной к картине — их главная цель сделать селфи, на этом всё. И только поплывшие силуэты — затылки, ноги, селфи-палки — растекаются, переливаясь на поверхности стекла. Ты знаешь наверняка, что «Мона Лиза» там действительно есть — за всей этой чередой препятствий, но всё равно не веришь до конца, потому что не можешь убедиться в этом лично. А она из самой глубины смотрит на всё происходящее и с трудом сдерживает смех за своей таинственной улыбкой.
нервное напряжение раздаётся
густым шумом и чьим-то хохотом;
спереди нависает экран
с застывшим на нём кадром,
где вертикаль микрофона
разрезает таинственную темноту.
на сцене пусто.
позади сквозь высоту ворот
ангара неспешно плывёт люд,
наверху лениво зевает и ждёт вип-ряд,
очередь в туалет длиной с самолёт,
чьи-то возгласы в баре:
пиво, вино непрерывно льют.
и хохочут все невпопад. публика
переливается безупречными стрижками,
перешёптывается надувными губёшками,
переминаясь с ноги на ногу
на высоченных своих каблуках —
русский мат и шипение пива
в пластмассовых стаканах,
весь русский свет собрался тут.
натужно скандирует парень в белом.
СЛАВЯНЕ! — подхватывает его второй,
сменяя вопль пронзительным свистом,
переходящим в боль.
ну же! СЛАВЯНЕ! славяне! ну, блин, —
разочарованно вздыхает тот, —
не получилось. надеюсь,
он как-нибудь это переживёт.
у меня от волнения живот свело так, будто на сцену идти мне;
кто-то лениво жуёт хот-дог, кто-то закуривает табак;
я абстрактное тело, замершее в режиме паузы или стоп,
и уже не чувствую своих стоп, обстановочка:
будто попал в кабак или на вокзал,
только это концертный зал.
что-то зажглось;
началось! —
радостно дрогнуло под ребром;
музыканты один за одним —
кто греческий бог, кто Джуд Лоу —
показались все вчетвером;
и секунда ещё,
и тончайшая, как черта,
показалась на сцене Z —
захлестнула толпу вода;
шквальный ветер, цунами, метеорит,
землетрясение в десять баллов
взорвало зал,
я ногами не чувствую пол
и не верю свои глазам;
будто в мультике или кино
всё смешалось теперь в одно;
и примерно первые песни две
мне казалось, что я в бреду,
и пружинами памяти мысли скакали,
не вспомнить, в каком году,
счастья столько, что не хватило бы места
в моей маленькой голове;
но потом отрезвили быстро
шаманские танцы девушки в первом ряду.
я попала в аттракцион,
где колышутся головы, будто колокола,
между ними ты ищешь зазор,
чтобы увидеть живьём
угловатость знакомых скул,
устремляя туда свой взор,
а потом снова лысины,
волосы, уши, воротники;
ты на цыпочках, тянешь шею,
будто жираф —
если ты невысокого роста,
то ты неправ.
в её голосе отражение всех твоих мук, всех твоих пережитых разлук,
навсегда оставивших след, она ловит его хвостами своих комет.
от вибрации звука под ногами пол дребезжит,
этот голос ей уже не принадлежит,
она делится им с каждым пришедшим здесь,
лечит раны и воскрешает мёртвых,
наполняет пустой сосуд —
а люди, укутавшись в облако дыма, жрут и пиво сосут;
если песня им не знакома, то возмущаются и вопят,
мол, — мы ваще-то НЕ ТО собирались послушать, ты чё мля, ёб твою мать!
или какая-то дама с собою парня насильно приволокла,
говорит ему, — погоди ты, нормальные песни ещё впереди, —
ничего, что концерт уж на полпути,
но мы сильные, справимся, переждём,
мы пока подымим ещё;
а как только нормальная песня играть начнёт,
я включу телефон и сниму видеоотчёт.
и всё жидкое превращается в пот,
и чёлка узорами липкими обвивает лоб.
и совсем тяжело дышать, не то что петь;
она просит их не курить, но им насрать;
они хором кричат ей, что звук говно,
она с удивлением на них глядит,
разбирая каждого по частям,
изучает, щурится, смотрит по сторонам,
восклицает: вы что там, едите? —
и не верит тому, что видит, —
очень жаль, что у вас там так,
у меня тут хороший звук;
и, как добрый маг,
раздражение умело прячет в стук,
отбивая ногами ритм, танцует, бьёт в барабан,
обращая их злобу и хамство в пустой звон;
она делает паузу, чтоб передать привет,
людям, которых в сердце с теплом
хранит уже много лет,
но не получается с первого раза, нет;
в зале черти сплетаются языком,
только слюни, кашель и речь гудит;
«хочешь сладких апельсинов» мне спой
или «звали её мечтой»;
и кто-то под ухом с азартом шепчет другому, —
смотри-ка, щас психанёт! —
и с нетерпением ждёт;
а мне горько и хочется умереть со стыда,
я не знаю, как ей бывало в других городах,
но мне кажется, этот страшнее всех,
будто мозг у людей тут закостенел весь,
не работая никогда.
садится за клавиши и поёт —
её голос уже охрип;
и какой-то нахальный тип в толпе снова орёт, —
сомневаюсь, что это живьём!
и другой, ухмыляясь, подхватывает это враньё;
и мне больно чувствовать это гнильё вокруг,
будто в гости все собрались, но никто не друг,
никакой благодарности, уважения, ни-че-го;
зоопарк привели в караоке-клуб,
и горят, ослепляя, дисплеи экранов в полсотне рук.
