Читательница самиздата Лиза Гоголь уже несколько лет не радуется Новому году. Три года назад, пока вся страна доедала салаты и отмечала праздники, мама Лизы умерла от рака у неё на руках. Как посреди глухой станицы в Краснодарском крае достать полицейских из-за застолья, убедить врачей забрать труп и провести вскрытие — в самой послепраздничной Той самой истории.

Та самая история — рубрика, трансформирующая наших читателей в авторов. Вы тоже можете рассказать свою историю нашему редактору Косте Валякину.

Мама умерла второго января. Это не было неожиданностью. Несколько месяцев назад врачи намекнули, что осталось недолго, и мы собрались в её доме в глухой станице Краснодарского края, чтобы провести последние дни вместе и попрощаться.

Мёртвые со мной с самого детства. Одно из ярких воспоминаний: озябшая, я стою на зимнем кладбище — хоронят дедушку. В тринадцать лет на моих руках от инсульта умерла бабушка. В семнадцать я похоронила друга, а в девятнадцать ушёл отец. Хоть они с мамой давно развелись, мы часто виделись, я его любила, а он меня всегда поддерживал. Я не была к этому готова. Было больно и обидно, что рак забирает у меня близких. Тогда я ещё не подозревала, что ровно через год с разницей в пару дней он придёт и за мамой.

У нас всегда были прекрасные отношения, ещё в школе друзья удивлялись тому, как мы близки. Наверное, для всех мама дорогá, но для меня она была не просто родителем — подругой. Между нами не было секретов, я всегда знала, что в любой ситуации могу обратиться к ней и получить поддержку. Когда подростком я влюбилась в друга по переписке, она спокойно отпустила меня в другой город, а когда однажды мне захотелось тату, она ответила, что тоже давно хотела набить себе что-нибудь. Мы вместе поехали искать мастера, и на её руках появились слоны на тонких ножках с картины Сальвадора Дали.

Мама не собиралась умирать. Она жила яркой жизнью, ездила в Абхазию в палаточный лагерь на берегу моря, копалась в огороде, без остановки шутила и часто принимала гостей. Ещё в начале лета у неё был роман, а в августе после сильных болей, которые больше не могла игнорировать, она наконец нехотя (доктора всегда были для неё стрессом) пошла к врачу. Так всего за полгода до её смерти мы узнали, что у неё рак шейки матки в третьей стадии. Потом были более серьёзные обследования, врачи сказали, что операция уже не поможет, а тратить последние несколько месяцев жизни на химиотерапию без шансов на выздоровление мама отказалась.

Мама всегда говорила, что хочет красивую старость, как в фильмах, свой дом и маленький сад. Всю жизнь она прожила в холодной Тюмени и хотела перебраться поближе к морю и теплу. Когда появились свободные деньги, она купила старый домик прямо в горах в станице Баговская Краснодарского края. Всего через год моя старшая сестра Аня уволилась с работы диспетчером на автозаправке, я отпросилась с занятий в университете в Москве, мы взяли билеты и приехали в этот дом ждать её смерти. Мы снова были все вместе. Врачи сказали, что тёплый климат ускорил развитие опухоли.

Утром 31 декабря она проснулась и после долгих дней без аппетита вдруг объявила, что хочет оливье и солёную рыбу. Мы засуетились, побежали по деревенским магазинам, купили, что смогли найти, и приготовили салат. Но, увидев его, мама вдруг поникла, снова расхотела есть и говорить. Я разломила ампулу и вколола ей очередную дозу обезболивающего «Трамадола». Новый год встречать мы не стали.

Последние дни ей было очень плохо. Она совсем перестала есть и постоянно жаловалась на боли. В последний час не могла пить даже через трубочку. Я набрала в поисковике «симптомы агонии», и мы с сестрой, не отходя от кровати ни на шаг, следили за мамой и сверяли признаки: исчезает болевая чувствительность, наблюдается потеря сознания, расширяются зрачки. Из-за мышечного спазма её желудок очистился. А в 16:20 её не стало.

Я сразу же позвонила «02», в полицию, диспетчер выслушала меня и пообещала, что скоро со мной свяжутся. Через несколько минут с личного телефона перезвонил участковый и объяснил, что раз смерть естественная, то вскрывать маму не будут.

Оказалось, сам он живёт не в станице и приехать к нам не может. Он торопил меня и, судя по голосу, очень хотел поскорее вернуться к праздничному столу. На вопрос, что делать с телом, участковый ответил, что ему без разницы, главное, через пару дней приехать в районный центр и подписать протокол, а со всем остальным «разбирайтесь сами».

Мы вызвали скорую, но, узнав причину, нас предупредили, что, поскольку уже не срочно, бригада прибудет позже. Фельдшеры зафиксировали смерть, но отказались забирать тело. Когда скорая уехала, было уже поздно, мы решили разобраться с этим утром, и я попыталась уснуть. Дом был маленький, его строили ещё до революции: две небольшие комнаты да крохотная кухня. Моя сестра очень эмоциональна, больше меня, хоть и на десять лет старше. Они с мамой тоже были очень близки, никогда надолго не расставались. Чтобы Ане было легче, я взяла на себя общение с инстанциями. Но она была рядом и тоже делала всё, что могла. В первую ночь мы обе решили остаться в комнате, где лежала мама, и попытались уснуть. Ночью мне вдруг послышался её голос, по привычке я встала дать ей попить. Не могу описать, что испытала, когда подошла к кровати и поняла, что вода ей уже не нужна.

На утро я поняла, что нужно топить печку. На улице был мороз, в доме стало холодно, но из-за тепла труп начал бы гнить. Мы с сестрой решили на покрывале, как на носилках, перенести маму в баню, которую давно не топили. Последние несколько дней мама лежала на боку, иначе ей было трудно дышать, и умерла в этом положении. Тело потом так и окоченело, скрючившись, а у меня и мысли не возникло, что с этим нужно что-то сделать. Почти вся половина, на которой она лежала, покрылась тёмными пятнами, это выглядело жутко, а мне и без того было сложно. Я не хотела это видеть, было неприятно и страшно, поэтому мы решили, что перенесём и положим её как есть. Всё было так неловко и неуклюже. Руки дрожали. За месяцы болезни мама похудела, но всё равно была довольно крупной, я боялась уронить её или перевернуть не той стороной. Мы аккуратно занесли тело и положили на пляжный шезлонг. Я накрыла её простынкой с розами, выглядело всё это странно.

Внутренний голос требовал какого-то ритуала. Хотелось провести какое-то время рядом с мамой, хотя я уже чувствовала, что это теперь не совсем она. Я принесла свечки, расставила их по маленькой комнатке и решила помыть в бане пол. С каждым движением тряпки усиливалось ощущение абсурдности происходящего. Как будто сцена из фильма Балабанова или Сигарева.

Я не религиозна, не знаю откуда всё это взялось, почему именно такие детали, но в тот момент что-то внутри хотело именно этого. Мне нужно было проводить её таким образом и дать себе время, чтобы собраться с силами. Я вложила в холодную мамину руку её любимую статуэтку — позолоченного слоника Ганешу. Он был для неё чем-то вроде талисмана, раньше она постоянно держала его в руках и не выпускала из виду последние дни.

Я просидела с ней несколько часов, не снимая простыни: смотреть совсем не хотелось. Самое сложное — как раз забыть это болезненное трупное лицо. Сейчас я почти каждый день смотрю старые фотографии, чтобы в своей памяти заменить его живым. Получается пока с трудом.

После обеда мы с сестрой направились в районный центр, посёлок Мостовской в 40 километрах от нашего села и позвонили участковому. Он подъехал, пригласил меня в машину, на коленке подписал какую-то бумажку и протянул мне за подписью. Бумажка сообщала, что майор якобы приехал в день смерти на место, осмотрел труп, признаков насильственной смерти не обнаружил. Я гневно уставилась на него в ответ. Это было возмутительно! Почему он не приехал и не подсказал, что мне делать? Почему он торопил меня? А если бы это было убийство, мне бы всё сошло с рук? Этот участковый не смог бы даже описать внешность моей матери, он её никогда не видел. Просто подписал протокол задним числом. Он что-то промямлил в ответ, но я, не слушая, вышла из машины и громко хлопнула дверью.

Нужно было что-то делать, и мы с сестрой отправились в больницу.

В поликлинике была огромная очередь, кто со сломанной в праздники ногой, кто с сотрясением. Я хотела только спросить, что мне делать с трупом и почему его не забирают. Узнав, что у нас дома гниёт тело матери, люди в очереди расступились.

Дежурный врач наорала на нас и сказала, что не знает, почему у нас не забрали тело. Мне сказали, что мы не вовремя, а потому должны сами оплачивать вскрытие: у местного патологоанатома новогодние выходные. Процедура стоила 11 000 рублей и, по словам дежурного врача, была обязательна: маме был всего 51 год, она была слишком молода для естественной смерти.

Мы вышли из больницы и сели в маршрутку до морга. Лишних денег не было, я была на взводе и раздражена, нужно было что-то сделать, иначе тело будет лежать в бане ещё неделю. Я достала телефон и набрала номер департамента здравоохранения по Краснодарскому краю. «Девушка, у меня труп матери не забирают третий день, она у меня в бане, что мне делать?» — сердито спросила я в трубку. Все в маршрутке стали таращиться на нас. Женщина с ребёнком на коленях удивлённо повернула голову.

«Да, вас поняли, разберёмся в ближайшее время», — после короткого объяснения и жалоб пообещала девушка. И тут в меня прилетела струя детской рвоты.

Детская рвота отвратительна. Тёплая вязкая жидкость из ребёнка пахнет особенно мерзко и сильно. Из маршрутки я вышла испачканная, мы торопились, вокруг не было кафе, и я никак не могла помыться. Морг оказался закрыт. На двери висел огромный замок, а внутри никого не было.

Вскоре позвонили из больницы. «Внезапно» оказалось, что нас «да прям с утра» уже ждёт патологоанатом. Видимо, помог звонок в департамент.

Вскоре мы снова были в больнице, где нам велели за свой счёт вызывать катафалк и скорее везти тело в морг: у врача была всего пара часов и он был готов вскрыть «по-быстренькому». Мне пришлось управлять командой катафалка по телефону, они приехали к дому, нашли скрюченное мёртвое тело матери и в таком же состоянии погрузили его в автомобиль. Мы с сестрой в это время уже ехали в морг, чтобы познакомиться с патологоанатомом. Им оказался колоритный мужик, похожий на Шило из «Кровостока». Пока мы говорили, он не выпускал изо рта сигарету, перебрасывая её из одного угла губ в другой. Я сразу подумала, что такой мог бы стряхнуть пепел прямо внутрь трупа и ничего не заметить. Когда привезли тело, доктор вышел из зала с болгарками, в котором распиливают тела, и попросил меня никуда не уходить и остаться ждать результатов вскрытия за тонкой стеночкой.

Предбанник морга был окрашен синей краской, такой красят все подъезды, школы и больницы. Я сидела в этой небольшой комнатке, повсюду был трупный запах, те, кто хоть раз ощущал его, сразу поймут, о чём я. Куртка пахнет рвотой ребёнка из маршрутки, в неё не спрятаться. За стеной режут и пилят то, что осталось от самого дорогого мне человека. Я сижу, подперев руками голову, и думаю, что всё это полная дичь и я, кажется, узнала, что такое дно.

Из соседней комнаты вышел врач и позвал меня, чтобы показать, где лежит труп. «Меня не будет, когда приедете забирать, у меня выходные».

В нашей семье мы давно по разным причинам пришли к тому, что после смерти меня, маму и сестру нужно будет кремировать. Я всегда любила мамино чувство юмора, за пару месяцев до смерти она шутила: «Сожжёте меня возле дома, чего деньги тратить». Мы заранее узнали расценки, а ближайший крематорий «Новороссийский» оказался в 400 километрах от станицы.

После вскрытия в морге наш квест не закончился. В больнице мы запросили справку об отсутствии кардиостимулятора (прибор мог бы взорваться в печи), но в больнице сказали, что у них такие документы не водятся. В деревне никого не кремируют, потому что это грех. Женщина из регистратуры вообще пробурчала вслед, что мы ведьмы.

Ещё нам нужно было забрать свидетельство о смерти. Дело в том, что сожжение в печи — вещь необратимая, поэтому сотрудникам крематория обязательно нужно свидетельство о смерти, чтобы подтвердить личность, ведь тело потом нельзя достать и провести повторную экспертизу.

Оказалось, что ЗАГС не работает до 11 января, девушка в больнице принялась убеждать нас, что свидетельство — пустая формальность: «Не переживайте, на деревенском кладбище и без него захоронят». Выходило, что нужно ждать ещё почти неделю, а с момента смерти и того десять дней. Мы не смогли сделать ничего, чтобы попрощаться с мамой раньше.

Неделю, пока ждали свидетельство из ЗАГСа, мы с Аней постоянно разговаривали и вспоминали наше детство. Она рассказывала истории о маме, которые происходили ещё до моего рождения, мы вместе смотрели детские фотографии. Мама привезла с собой огромную коробку с фотографиями всей семьи, начиная с прабабушки.

Мы пытались помочь друг другу справиться с болью, старались вместе отвлечься, гуляли, таскали дрова и смотрели тупые видео, были настоящей семьёй. Кажется, из-за шока я в те дни не до конца понимала, что произошло. Мне было непривычно ощущать себя без мамы, я постоянно чувствовала тоску. С самого детства каждое утро, когда мы обе были дома, я просыпалась и бежала к ней в кровать, чтобы полежать вместе ещё полчасика и дать себе проснуться в хорошем настроении. Мы повторяли это ритуал вновь и вновь до самых последних её дней.

Только теперь я осознавала, что никогда больше не лягу с ней в обнимку.

В деревне всё очень просто. Когда мы приехали за телом в морг, мне просто дали в регистратуре ключи и сказали «повесить потом на крючок». Никто даже не смотрел, чьё тело мы забираем. Сестра пошла за мамой внутрь, а я осталась с водителем катафалка и сотрудниками ритуального агентства ждать, пока они достанут гроб. У нас была утренняя запись в крематорий, ехать далеко, нужно было успеть, поэтому пришлось выезжать поздно, в два часа ночи.

Сестры долго не было, и я решила проверить, почему она задерживается, вошла в помещение и нашла её всю в слезах. Оказалось, мышечным спазмом маме открыло глаза, это было жутко, мы не были готовы к подобному, сестра испугалась. В такие моменты всё вокруг, даже самые мелочи, кажется каким-то нелепым, враждебным и страшным. Внутренне я обрадовалась, что не я, а сестра первая вошла внутрь.

Патологоанатом выпрямил тело, вымыл его после вскрытия и переодел маму из домашней ночнушки в платье, которое мы привезли — её любимое, чёрное, длинное. Она часто носила его в моем детстве. Мы отказались от косметических процедур. Готовясь к смерти, мама просила, чтобы всё было максимально естественно. К тому же никакого прощания не было, никто, кроме нас, труп не видел.

Сотрудники ритуальной службы равнодушно, как мешок картошки, погрузили тело в гроб, который затем закрепили в кузове «газели»-катафалка. По бокам кузова были две лавки, на которых устроились мы с сестрой. Всё вокруг было завешено бархатными шторками, а под потолком почему-то висели колонки, как в автобусе для экскурсий. Мы взяли самый дешёвый гроб. «Какая разница, какой сжигать?» — подумали мы, когда его покупали. Это был ужасный косой деревянный ящик из грубо сколоченных досок с дырками, торчащими гвоздями и огромной щелью между крышкой и корпусом, в которую мне всю дорогу мерещилось её лицо.

Мне было холодно и трудно дышать, кузов быстро заполнился дымом: сестра тряслась, нервничала и курила прямо в машине. Я не стала её останавливать, так ей становилось хоть немного легче. Водитель смотрел на нас как на сумасшедших. Его можно понять: в его мире происходящее выглядело странно — какие-то девушки ночью везут свою мёртвую мать за 400 километров, чтобы сжечь тело. Его никогда не нанимали для такого, наверное, он считал происходящее дикостью.

Первое, что я увидела, войдя в открытые двери крематория, — картина «Слоны» Сальвадора Дали, с такими же слонами, как на руках моей матери. Я опешила. Очередное дурацкое, киношное совпадение, которое на несколько минут просто вывело меня из строя. Хотя для того, чтобы выпасть, нужно быть в строю, а обо мне уже давно нельзя было так сказать.

Мы успели вовремя. Процедура длилась около четырёх часов, потом нужно было немного подождать, прежде чем забрать прах. Я сидела в кабинете и делала вид, что слушаю работника крематория, который увлечённо предлагал мне различные урны подороже и подешевле. Было странно, слова пролетали мимо ушей, я сидела в кресле за столом, а вдоль стены ещё на одном столе в ряд стояли урны с наклеенными стикерами с именами и фамилиями.

Нам тоже выдали урну со стикером, кислотно-розовым, как на холодильнике. В первые минуты было сложно сопоставить эту банку с человеком, который ещё так недавно был рядом. Дышал, шутил, смеялся. Раньше я представляла, что человеческий прах похож на пепел или золу, но оказалось, что он как мелкий песок с крупными камешками от зубов и костей.

После кремации нам оставалось выполнить последнее мамино желание: она попросила отвезти урну с прахом к морю, в местечко в пригороде Анапы, где на диком пляже летом часто стояли палаточные лагеря. Мама любила там останавливаться и ещё до покупки участка в станице иногда месяцами жила на берегу, никуда не выезжая. Здесь же она встретила свою последнюю любовь, но их отношения не продолжились. Из-за болей маме пришлось уехать, а потом у неё нашли рак. Перед смертью она попросила: «Просто погуляйте со мной там». Это место было для неё важно, здесь она провела много счастливых дней в последние годы.

Нужный нам лесок в прибрежной зоне был в часе езды от крематория. Ещё в станице мы договорились с водителем катафалка, он должен был завести нас туда на несколько часов и отвезти обратно, а мы обещали оплатить дорогу и всё время ожидания. Мы оставили в машине все свои вещи, с собой взяли только телефоны, одежду и урну. Приближался вечер, на улице было пасмурно и сыро, но мы всё равно решили пойти на пару часов и закрыть этот гештальт.

Это было скалистое место, вокруг скользкие камни и множество мелкой гальки, которая осыпалась из-под ног по склону вниз, к визжащей холодной воде. Я не умею плавать, вода всегда вызывала у меня стресс, я не чувствовала себя в безопасности и не могла в полной мере «насладиться» нашим прощанием. Я всё время думала о чёрной воде внизу и о том, каким, наверное, смешным и пафосным это может показаться со стороны. Прах. Берег моря. Ветер. Две девушки бредут под накрапывающим дождём. Всё как в кино. Даже глупо, но мама действительно хотела этого. Так что это было важно и для меня.

Пока мы шли, начался шторм и ливень, нам приходилось ступать очень аккуратно, мы выбились из времени и немного задерживались. Я позвонила водителю и предупредила, что мы уже движемся к машине, чтобы он был в курсе, куда мы пропали. Быстро стемнело, ливень стал таким сильным, что мы моментально промокли насквозь и уже не прятались под деревьями.

У меня зазвонил телефон. Водитель заявил, что мы сумасшедшие сектанты и он уезжает, если мы не вернёмся через пару минут. Я решила, что он пугает нас, чтобы мы поторопились, но, когда через четверть часа мы пришли на место, машины действительно не было. Со всеми нашими вещами и моими деньгами.

Помню, как мы с сестрой сидели в ночной темноте на остановке и пытались понять, как можно выбраться. Была уже почти полночь, автобусов и другого транспорта до нашего посёлка в это время нет. Мой телефон уже почти разрядился из-за безуспешных поисков гостиницы поблизости, когда сестра через знакомых своих знакомых смогла найти нам убежище на эту ночь.

Мы приехали на чей-то праздник. В небольшой квартирке где-то посреди жилого района Анапы почти два десятка людей отмечали чей-то день рождения. По квартире бегали дети, играла музыка, был накрыт стол. Мы пришли посреди ночи, мокрые, грязные, с урной праха в руках.

Сидя в углу комнаты и облокотившись на стену, я злилась на весь мир. Когда десятилетний ребёнок подошёл ко мне и спросил, что у меня в урне, я растерялась и сначала не знала, что ответить. Но в итоге выдохнула: «Моя мама».

На следующий день нам пришлось самим добираться до дома. Автобусов не было, и мы вызвали такси, чтобы проехать 400 километров за приличную сумму.

Когда мы приехали в районный центр, где находилось ритуальное агентство, на нас с сестрой вывалили гору оскорблений и обвинений, что мы мошенницы, хотели обмануть водителя катафалка и сбежать, не заплатив за провоз. Представьте: маленькая комната, вокруг венки, кресты и гробы и несколько сотрудников наперебой кричат, что мы мошенницы и сектанты. Нам не хотели отдавать вещи и оскорбляли, пока мы не оплатили часы ожидания водителя и не пригрозили полицией.

По маминой просьбе мы развеяли её прах у дома. Она просила никогда не продавать эту землю и сказала, что теперь у нашей семьи будет своё родовое место.

Мама говорила, что хочет просто исчезнуть и всё. Наверное, мне от этого стало даже легче. Если бы у мамы была могила, уверена, меня бы постоянно туда тянуло, и я переживала бы её смерть снова и снова. Сейчас мне двадцать три. Я уехала из России в Грузию, потому что мне была необходима смена обстановки, путешествовала, потом поступила в местный университет. Аня перебралась в Тюмень в нашу старую квартиру, дом мы не продали, в нём живут и присматривают за ним друзья семьи. Думаю, маме бы понравилось. Но я пока была там только однажды. Сложно находиться в месте, где мысли каждый день возвращают тебя к самым неприятным воспоминаниям.

Эта история стала для меня кошмаром наяву. Даже сейчас, спустя три года, я не могу избавиться от флешбэков, воспоминаний об этих запахах и цвете её кожи. Каждый Новый год для меня теперь испытание. В канун праздника, когда все режут салаты и наряжают ёлки, я вспоминаю маму, вспоминаю, как всё это было, и начинаю скучать ещё сильней.