Начнём неделю с радостных событий — публикуем текст Ольги Бешлей (автора эпического полотна про ФСБ и розовый дилдо), который она написала для серии материалов самиздата «Батенька, да вы трансформер» на сайте «Газета.ру». Этот текст должен был стать пятым в серии, но был отвергнут внутренней цензурой издания из-за фразы «Кинуть бы этим салатом в Путина» (а мы отказались вносить правки). Серия запускалась для поддержки нашей краудфандинг-кампании, так что вы знаете, что делать. Спасибо!

Написала на днях в Фейсбуке, что купила на почти 500 рублей: кочан салата айсберг, зелёный лук, пачку хорошей жирной сметаны и питьевую воду. Пост я закончила словами: «Кинуть бы этим айсбергом в Путина. А потом что-нибудь пронзительное на суде сказать».

Запись стала собирать лайки. В комментарии вскоре пришли люди, которые рассказали, что пачку сметаны 25 — 45% жирности можно купить и за 60 рублей, например, в Краснодаре. Потом пришли те, кто предложил покупать вместо дорогого салата мясо. Потом пришли веганы. Потом мне в личные сообщения написал производитель салата айсберг и объяснил, как устроен рынок салата. Потом мне написал приятель и серьёзно потребовал экономически обосновать воображаемую попытку запустить в президента айсбергом. Я показала ему ответ производителя салата. Завязался спор. Спор прервала знакомая, которая обратилась ко мне с вопросом, не боюсь ли я открыто писать, что хочу запустить в президента салатом.

И вот когда я уже задумалась, что может случиться, если принести салат в церковь, вышла новость: «Россельхознадзор запретил поставки салата айсберг из Турции».

Несколько лет я ходила в маникюрный салон, где на большой плазме крутили фильмы Феллини, Джармуша и какую-то бесконечную Мерил Стрип. Для меня там, пожалуй, было довольно дорого. Но мне нравилось, что я не просто так сижу два часа, глотая пыль с ногтевых пластин. Когда мне пришла смс о том, что салон закрылся, я никак не могла понять, почему что-то настолько хорошее просто должно исчезнуть.

Вскоре на меня вышла мастер, к которой я ходила всё это время. Она занялась частной практикой.
— Почему салон-то закрылся? — спросила я.
— Материалы из-за кризиса подорожали, клиенты стали экономить. Мы не могли столько платить за помещение. А собственник не снизил цену.
— Жалко.
— Да, но с другой стороны, я рада, что открыла свой кабинет. Я так думаю, что кризис — это хорошее время. Кризис заставляет нас шевелиться и принимать решения. Мои клиенты ко мне вернулись, привели с собой новых.
Скоро стажёров найму. Всё хорошо будет. А потом кризис кончится.
— И когда, вы думаете, он кончится?
— Ну… Не знаю. А вы как думаете?

Тут я даже открыла рот, чтобы что-то сказать. Но вдруг поняла, что у салона с большим телевизором была и ещё одна отличительная черта — клиенты и мастера не разговаривали. Я совсем ничего не знала об этой девушке, кроме того, что приехала она с севера и воспитывает ребёнка. Вдруг я скажу сейчас что-то про санкции или Крым, и беседа закончится битвой на пилочках для ногтей?

И тогда я ответила так, как разговариваю со своей бабушкой, которая трижды голосовала за Путина, с хозяином квартиры, который мечтает о возвращении в СССР, с менеджерами госкомпаний, чиновниками и воинствующими таксистами — со всем большим миром за пределами моей кухни:
— Знаете, я думаю, это очень сложная тема.

И мы киваем друг другу.

— Нет.

Не помню, когда в павильоне на нашем проспекте возникла кофейная лавочка. Сейчас мне кажется, что она была там всегда. Но это не так. Просто как-то раз мой друг вдруг принёс вкусный кофе. Потом за вкусным кофе научилась ходить и я.

Она была тёмной и маленькой. На входе звенел колокольчик.

За прилавком всегда стоял худой человек в белом фартуке. У него была пшеничная бородка клинышком и тихий голос.

Пока он готовил кофе, мне нравилось разглядывать пузатые банки с чаем и зёрнами, странные чайники, турки, мельницы, чашки, фигурки из шоколада.

Иногда я спрашивала о сортах, о названиях, о способах приготовления. Он отвечал очень кратко и ёмко, словно не хотел проронить лишних слов.

Он мне нравился.

И мне нравилось, что в нашем районе — на широком проспекте, среди этих больших строгих зданий — есть своя кофейная лавочка. Неприметная. Необычная.

Приютившаяся.

Двадцатого марта, утром, я вышла из дома, чтобы оплатить кредит в банке, и направилась в лавочку.

Но никакой лавочки не было.

Как не было и торгового павильона, в котором она находилась.

На образовавшемся пустыре месил землю бульдозер.

Спустя две недели на этом месте поставили новый павильон с цветами.

Через три дня его тоже снесли.

Человеку для ощущения устойчивости своего благополучия нужна добродушная недвижимость мира и его цельность — любимая еда, которую ты регулярно покупаешь; маникюрный салон и парикмахерская, в которые ты ходишь годами; ресторанчик, в котором ты всегда назначаешь встречи; кофейная лавочка рядом с домом, где ты всегда покупаешь кофе и чай.

Мою любимую еду запретили.
Мой маникюрный салон закрылся из-за кризиса.
Мой ресторанчик закрылся из-за кризиса.
А мою кофейную лавочку просто снесли к хуям.

Если подумать о сочетании этих событий в отрыве от какой-либо концепции, можно прийти к выводу, что мир просто разваливается на куски. Но если принять идею Теодора Глаголева, что мы живём уже после Конца света, то всё в порядке.

В Постапокалипсисе это нормально: не иметь своего места, не находить слов, не видеть смысла в происходящем.
И если вы всё ещё не верите, что Апокалипсис уже наступил, подумайте вот о чём: если глупость вроде запрета салата из Турции могла бы случиться в любом из возможных миров, то слово «Россельхознадзор», безусловно, могло появиться только после Конца света.