Отец читательницы самиздата Екатерины Пальяновой вернулся из Чечни совсем другим человеком. Получив ранение, он рано вышел на пенсию, долго испытывал проблемы с алкоголем и страдал от «чеченского синдрома» — распространённой в послевоенной России вариации ПТСР для ветеранов чеченских кампаний. Самиздат рассказывает историю одной семьи, жизнь которой изменила боевая командировка.
— Ребята, пока мы с вами учимся, Катин папа сражается в Чечне за спокойствие нашей Родины. — Директор гимназии Тамара Фёдоровна, по-учительски выделяя слова, указывает в мою сторону. Спасибо, а то ведь все вокруг не в курсе, кто здесь Катя.
Я стою у парты, смотрю в одну точку и хочу исчезнуть. Подросток, одиннадцать лет, такая несуразная — тело меняется и начинает полнеть. Мне некомфортно быть на виду, обычно я предпочитаю «не отсвечивать», но вот уже неделю каждый учитель считает своим долгом выступить подобным образом. Каждый раз: «Встань, посмотрите на Катю, поддерживаем». Теперь и директор.
Мой папа — милиционер. Уже месяц, как он уехал в Чечню, в свою вторую командировку. А дома — я, бабушка с дедушкой и мама, беременная вторым ребёнком.
Ладони потеют, считаю секунды: нужно потерпеть ещё немного — и можно наконец нырнуть на место и снова спрятаться за партой от глаз одноклассников. Наверняка думают обо мне что-то нехорошее. 2000 год, школа в Сургуте. В параллелях точно есть несколько ребят, родители которых тоже на войне. Почему именно я? Теперь после уроков снова слушать дурацкие вопросы: «А твой папа и правда поехал убивать людей?» Не хочу думать об этом.
1.
2000 год. Начало осени.
Вечерами у нас в Сургуте уже достаточно прохладно, потому все сидят дома. Я читаю «Гарри Поттера», мама смотрит что-то по телевизору. И я уже в курсе, что скоро у меня будет брат или сестра. И хотя срок у мамы не такой большой, но живот кажется мне огромным. Это где-то пятый месяц, а она уже похожа на бегемота в клетчатом сарафане.
Звонит телефон, завалившийся между диванными подушками. Пекинес Тоша начинает выть в ответ на противный пиликающий звук.
— Алло? — Слышу, как мама отвечает. Отвлекаюсь от книжки: вдруг кто-то из моих одноклассниц. Но не могу ничего разобрать.
Выхожу из своей комнаты. Мама сидит за кухонным столом, что-то чертит на листке, набирает какой-то номер.
— Кто звонил?
— Да так, Анжела. Спрашивала, как дела, — отмахивается она. — Тебе пора спать, уже поздно.
Конечно, я ей не поверила: с тётей они всегда говорят громче и дольше. Но правду узнала позже.
На несколько недель отец затих, от него не было писем и звонков, а теперь его командир по телефону сообщил, что на их группу напали. Папа жив, но в каком-то из госпиталей. Вокруг бардак, и никто не знает, в каком точно. «Где-то в Краснодаре. Не переживайте, ищем, разбираемся», — отрапортовал военный и положил трубку. Все всполошились. Дедушка и дядя подключили свои связи. Начались поиски.
В тот день мама решила, что ей нужно ехать из Сургута в Краснодар — искать мужа по военно-полевым госпиталям. Чертила план, искала билеты, пока родственники отговаривали и успокаивали её: «Ну куда ж ты с таким животом поедешь?»
2.
Они познакомились совсем детьми. Общая компания; папе девятнадцать, маме на год меньше; оба приехали поступать в Тобольск: он собирался быть летчиком, она шла на учителя истории. Роман, прогулки, совместная поездка на отдых. Они не планировали ребёнка, а когда вернулись и узнали, что мама беременна, их жизнь резко изменилась. Не доучившись и до конца семестра, оба бросили учёбу, быстро организовали свадьбу — и разъехались. Мама — к своим родным, рожать. Папа — в армию.
С возвращением отца семья почти сразу переехала в Сургут, поближе к его более обеспеченным родственникам. Дедушка, председатель местного исполкома, помог с работой. Так папа попал в милицию, а мама — уборщицей в администрацию. Отец весь день был в патруле, мама мыла полы, а потом бежала на курсы бухучёта. Почти всё детство меня растили бабушка с дедушкой.
Первые годы мы жили в посёлке в пригороде — на Севере такие строили под нефтяников. Никакой инфраструктуры. Ни школ, ни детских садов. В дошкольную группу меня и других ребят возили на автобусе в центр города. Дом — деревянный барак в два этажа, несколько квартир, постоянные перебои со светом и водой. Труба теплотрассы — под окном, а рядом — небольшое водохранилище.
Вместе с цыганскими ребятами бегали по стройкам, валялись в стекловате и жевали гудрон, а когда пришло время идти учиться, мы переехали в новую квартиру — в том же доме, где бабушка и дедушка, а папа почти сразу отправился в первую командировку. В МВД не выбирают: начальство выдало приказ — заключай контракт на три месяца, надо ехать.
Домой через три месяца он вернулся такой красивый, в форме. Но ужасно тощий. В подарок привёз мне куклу Барби в розовом платье, а ещё золотые серёжки с рубинами — обработка грубая, немного кустарная. Наверное, выменял у товарищей или купил у кого-то из местных.
Мы проводили больше времени вместе. Бывало, он забирал меня после школы и до вечера катал на патрульной машине, знакомил с сослуживцами. С ним всегда было интересно. Мы обсуждали фильмы и книги, я тоже любила фантастику, любила слушать его рассказы про историю. Потом, в школе, даже пошла в тир, чтобы уметь как он.Через пять лет его снова отправили в командировку: началась вторая кампания. Все учителя почему-то обязательно старались меня отметить. А потом он пропал.
3.
2000 год. Поздняя осень.
Нам часто звонили, приходили письма с пометкой «военная корреспонденция». Практически всё время я проводила у бабушки с дедушкой. Мама нервничала, ходила на работу, занималась домашними делами, но мысли её были где-то далеко. Каждый вечер они садились у телевизора и внимательно вслушивались в слова ведущих новостей: «война», «Чечня», «боевики», «ранения», «необходимость», «боевые действия», «Северный Кавказ».
Мне становилось тошно, я не хотела думать об этом, ведь точно знала: папа вернётся. У нас связь, я чувствую. Было обидно, что меня никто не слушал и не спрашивал.
Вера не пошатнулась, даже когда мы узнали, что у него ранение в шею.
Мне одиннадцать, и я по-прежнему играю в куклы. У меня их много, есть даже настоящие Барби, которым я обрезала волосы коротко-коротко, когда изображала их солдатами армии, как в фильме «Солдат Джейн». Сижу в комнате. На этот раз самую красивую куклу похищает огромная розовая свинья из неприятного на ощупь войлока — главный злодей маленького игрушечного мира. И тут раздаётся звонок в дверь.
В квартиру вваливаются двое мужчин и заносят третьего — с перебинтованными шеей, головой и левой рукой. Я этих мужчин не знаю. Вместе с ними небольшую прихожую заполняет запах крепкого пота, алкоголя и залежалой одежды. Папа, весь в бинтах и почти в бессознательном состоянии, пытается сделать пару шагов навстречу мне, с куклой в руках, и удивлённой маме. Попытка не удаётся: он с грохотом валится на пол, задев столик в прихожей.
Потом я узнаю, что спирт — это анестезия. Перед отправкой его и других раненых накачали спиртом, чтобы он не чувствовал боли. Конвой развозил их по домам и передавал родственникам.
— Вот и папа домой вернулся, — в слезах говорит мама.
4.
«Я пришёл в себя уже в военно-полевом госпитале. На стандартном осмотре территории произошло нападение на наш батальон. Обрывками помню, как это было.
Глупый бой, не успел ничего сделать. Выстрел, резкая боль, потеря сознания. Смутно помню, как меня грузили в вертолёт, заливали рану перекисью или чем-то подобным.
Хирург, который доставал самодельную пулю из меня, сказал, что ещё бы миллиметр — и всё: пробило бы шейное нервное сплетение», — раз за разом на кухне повторял папа одну и ту же историю.
Командир сообщил, что в отца стреляла наёмница, из самодельного обреза, который не отличается точностью. Это и спасло. Оружие потом даже побывало у нас дома, деталь от него отец повесил над детской кроваткой будущей сестры. А пулю, которую достали из его шеи, привёз в спичечном коробке и хранил дома как семейную реликвию.
Папа вернулся другим человеком. Повзрослел, перестал быть таким же весёлым и жизнерадостным и привёз в себе боль, которую не мог отпустить.
Он больше не забирал меня из школы; восстановившись от ранения, он ушёл со службы и в тридцать два года стал военным пенсионером. Теперь вся его жизнь была как на качелях. Всегда рациональный и уравновешенный, он начал впадать из крайности в крайность. Он то с невиданным энтузиазмом затевал подготовку квартиры к рождению второй дочери, то вдруг бросал всё, уходил в себя. Папа стал запойно пить, трепал нервы всей семье, даже сбегал из дома.
Каждый раз, напиваясь, он вспоминал ночи в больнице. В палате нет мест, и его, вместе с другими ранеными, оставляют в коридоре. Он лежит под тусклым светом, не может уснуть, ничего не видит, но слышит стоны, скрип коек, бренчание инструментов и дребезжание каталки, на которой мертвецов увозят в морг. Всякий раз эта история звучала по-разному: иногда со слезами, а иной раз с горькой усмешкой. Иногда он убегал из дома, думая, что за ним гонятся.
5.
«Бежать. Прятаться. Затаиться, осесть. Враг где-то рядом. Я чувствую, что он за мной наблюдает» — какие мысли в голове человека, который выпил почти литр водки? Который временами проваливается сознанием в прошлое, в Моздок, представляя, что он вновь на войне, а вокруг выстрелы и взрывы.
Зимой в нашем дачном кооперативе жило немного семей: тётя Галя, жена сургутского депутата тётя Катя, может, ещё парочку дачников, приехавших на выходные. В тот вечер размеренную жизнь нарушил громкий звук двигателя: на улицу Яблоневую зигзагами ворвался «Митсубиси Делика», а за рулём сидел мой папа. Он был сильно пьян.
Как потом рассказывала соседка из дома напротив, остановившись у ворот дачи, папа выпрыгнул из машины и, озираясь по сторонам, сиганул через невысокий забор. Утопая в снегу по колено, побежал к дому бабушки и дедушки, выбил окно и влетел внутрь.
«Они за мной наблюдают. Кажется, выследили меня. Слышали ли звон разбитого окна? Нужно отвлечь внимание. У отца должен быть дробовик под лестницей припрятан. Буду обороняться, если пойдут в наступление».
Патронов в доме не оказалось, папа стрелял вхолостую.
Наша жизнь сильно изменилась. Папа постоянно пил и не мог себя контролировать. Он быстро напивался до невменяемого состояния и начинал приседать всем на уши.
Сперва я слушала его, пыталась сочувствовать, но с каждым разом было всё сложнее. Я не могу находиться рядом с пьяными людьми: хотелось вскочить, отстраниться и убежать прочь.
Трезвым он понимал, что от него всем тяжело, признавал свои проблемы и даже несколько раз кодировался и терпел несколько месяцев, но потом, несмотря на боль и страдания от препаратов, снова уходил в запой. Иногда он пропадал на несколько дней, оставался у знакомых или на складе, куда устроился, чтобы не сидеть дома. Мама терпеливо ездила за ним, вытаскивала его, тащила домой и укладывала спать. Они ругались, но не сильно. В ней всегда чувствовалось бессильное смирение.
6.
2006 год.
Окончив школу, я сразу же уехала из Сургута. Улетела на следующий день после выпускного. Хотелось реже видеть семью, меня уже тошнило от однообразных рассказов отца про тот бой, Чечню и его сослуживцев.
Но близкие снова рядом — приехали в отпуск ко мне в Чебоксары: здесь дачный дом, в котором живут мамины родственники. Ближайшие дни меня ждёт сплошное уныние. Тащусь на дачу с родителями и уже вижу, что будет вечером.
Скукота, постоянно лакающий спиртное папа, нервная мама и будущая первоклассница Лиза, которая хоть и мелкая, но, кажется, всё понимает. Ещё бабушка, которой до всего есть дело и на всё есть собственное мнение. А на грядках, улыбаясь, ковыряется дед. Вот такое семейное единение.
На кухне уже начинается приветственное пьянство: «Ну, за приезд!», «Пора бы вам уже сюда переезжать!» Я не пью. Вообще ни разу, даже на своих студенческих тусовках. Пьяные вызывают страх и отвращение. Выхожу на улицу, чтобы не смотреть на эти дурацкие сцены единения семьи за самогоном деда. Самогон они называют «Иваныч» — по отчеству производителя. Злюсь. Город далеко, самой не добраться, а сегодня уже никто не поедет.
Можно засекать время. Сейчас папа напьётся до трясущихся рук, ног, головы, начнёт много курить, сидя на одном месте. Потому что если он хоть на миллиметр двинется, то свалится на пол. Потом он заговорит. Фугасы, подрывы, каталка, каталка, каталка. Кажется, я уже сама слышу её скрип.
Затем последует монолог о друзьях. Все контакты он тогда, пьяный, почти без сознания, привёз в маленьком розовом блокнотике с милым пёсиком. В нём от руки были написаны имена, фамилии, телефоны и адреса сослуживцев. «Вот Никитос, молодой же был совсем пацан из Нефтеюганска, остался без ноги. Родители совсем старенькие у него были. Как в коляску сел, так никогда из своей комнаты в доме не выходил никуда. Что с ним?» — вздыхает, пытается налить ещё.
«А Олег спился. У него погоняло знаешь какое было? Киллер. Он работал надсмотрщиком в тюрьме. Здоровый такой мужик с очень писклявым голосом. Как-то у него побег на смене начался. Так он двух лбами так столкнул, что никто больше не встал из тех беглых». Никто не хочет слушать, но он продолжает. Имена, имена.
Жара, телефон не ловит. Возвращаюсь в дом, захожу на веранду и вдруг слышу:
— Ты. Всё из-за тебя.
За столом, который бабушка когда-то выставила на веранду, сидит папа. Совершенно пьяный. Глаза осоловелые, лицо красное.
— Что? — я не понимаю, что он имеет в виду.
— Всё из-за тебя! На войне я был из-за тебя! Ты виновата во всём!
В меня летят рюмки, тарелки и всё подряд со стола, я прикрываюсь попавшим под руку старым термосом, с которым бабушка и дед ездят в лес за грибами. Я кричу в ответ, что бухать и страдать каждый горазд, а его никто не заставлял и не просил. Дед вовремя одёргивает меня за руку, мимо пролетает табурет. В повисшей тишине слышны мамины всхлипы. Она была рядом и всё видела и слышала. Молча она выходит из дома и идёт непонятно куда. Бабушка укладывает отца в кровать.
7.
2018 год.
Я в Москве. Разбираю рабочие письма и думаю про стратегии и клиентов. Внезапный звонок от мамы. Папа в больнице, в реанимации. Инфаркт, в семь утра вызвали скорую.
Следующие несколько дней я переживала. Никаких звонков и посещений. Но потом его перевели в палату, я услышала его бодрый весёлый голос — и поняла: всё будет хорошо.
Я много думала про тот вечер на даче в Чебоксарах. Я не умею долго злиться, но мне хотелось понять, что случилось. Папа стал военным пенсионером в тридцать два года, всего на год старше, чем я сейчас. Со временем я понимаю, как тяжело ему было.
И я сейчас, достигнув того возраста, когда мои родители имели старшую 11-летнюю дочь и младшую новорождённую, понимаю, что мысли подобного плана, как кричал мне тогда на даче папа, могут закрадываться в голову. Но тогда было горько. Будто бы я сама не думала над тем, что моё появление спровоцировало кардинальные изменения в жизнях дорогих мне людей — родителей.
Мы постепенно выходили из этих круговоротов, иногда срываясь в новый цикл. Старались выкарабкиваться из этой карусели папиных пьянок, побегов из дома и горьких воспоминаний было сложно всем: маме, мне, сестре Лизе, хотя она и почти ничего не помнит, другим родственникам.
Мы много лет к этому шли, ругались, мирились, терпели, проклинали, плакали, но дошли до чего-то крепкого и сейчас стараемся лишний раз не обсуждать прошлое. Мы знаем, что есть друг у друга и каждый обязательно придёт на помощь.
Уже пять лет папа не пьёт ничего крепче безалкогольного пива, после переезда из Сургута вокруг него осталось меньше того, что напоминало бы о прошлом, и ему постепенно стало легче. В один момент, осознав проблемы со здоровьем, он принял решение и разом отказался от алкоголя и сигарет и с тех пор не сорвался и выдержал.
Но до конца война его не отпустила. Как и тысячи других ветеранов боевых действий, он по-прежнему постоянно следит за новостями с разных войн, общается на форумах с такими же пенсионерами и слишком мало спит, будто всё же боится, что вновь во сне услышит звук той ужасной каталки из госпиталя.
